Еще труднее было вообразить, что Элизабет стала бы распространяться о той близости, которую они испытали в ее постели. Гораздо проще было представить себе эту самую близость. Норту не требовалось особых усилий, чтобы вспомнить запах ее волос, нежность кожи и вкус губ. При одном воспоминании о ее сладких поцелуях его обдавало жаром.

Элизабет заняла позицию, готовясь к выстрелу. Нортхэм с восхищением наблюдал за ее точными, уверенными движениями. Она вытащила стрелу из колчана и положила ее на тетиву. Как и на остальных участниках, на ней были перчатки с кожаными раструбами, защищавшими запястья. Она казалась слишком хрупкой, чтобы выполнить поставленную перед ней задачу, однако Нортхэм не сомневался, что она справится.

Гибкая и грациозная, как богиня-охотница Артемида, Элизабет одним плавным движением подняла лук и натянула тетиву. Тщательно прицелившись, она разжала пальцы, и стрела взвилась в воздух. Судя по аплодисментам, раздавшимся сразу же вслед за этим, она поразила мишень точно в центр Нортхэм не следил за полетом стрелы; его взгляд был прикован к вытянувшейся в струнку фигурке Элизабет, которая, казалось, еще трепетала от последнего усилия Этот трепет отозвался в его теле вспышкой удовольствия, никак не связанного с тем, что происходило на лужайке.

Норт прижался лбом к прохладному стеклу и закрыл глаза. Весь день он пытался понять, зачем Элизабет отослала его прочь и почему отказалась от его помощи, покровительства и брака. Их последняя близость, случившаяся на рассвете, только укрепила ее в этом решении. Хотя Элизабет ничего не сказала, Нортхэм знал – она поняла, что в этот последний раз он не вышел из нее перед разрядкой. Это было единственным условием, которое она поставила ему, и он сознательно его нарушил. Если Элизабет и догадывалась, что он проделал это преднамеренно, она промолчала, оставив упреки при себе.

Нортхэм выпрямился и посмотрел в окно. На лужайке Элизабет уступила место леди Пауэлл. Они обменялись несколькими фразами, затем Элизабет повернулась и направилась к бело-голубому навесу, воздвигнутому для защиты гостей от солнца. Все изящество, с каким она стреляла из лука, исчезло, когда она, хромая, зашагала к тенту.

Неуклюжесть ее походки снова поразила Нортхэма. Так легко было забыть об увечье Элизабет, глядя на нее, скачущую на лошади или стреляющую из лука. И он достоверно знал, какой гибкой и неутомимой она может быть в постели. Он вспомнил, как массировал ей спину той ночью. Элизабет лежала на животе, отвернувшись от него. Он склонился к ней и прижался губами к ее виску. Она ничего не сказала, но дыхание ее участилось.

Этот мгновенный отклик должен был удовлетворить его, но Элизабет повернулась, и в серебристом свете луны он увидел на ее лице выражение такой тоски, что его сердце сжалось Он был рядом, делил с ней постель, обладал ею целиком, пил дыхание с ее уст, а она – она не могла побороть тоску. Именно в это утро Нортхэм осознал всю глубину ее одиночества. И именно в это утро он понял, что он почти так же одинок, как и она.

Элизабет между тем села на стул, присоединившись к дамам, среди которых была и леди Баттенберн. Насколько Нортхэм мог заметить, баронесса никак не прореагировала на ее появление. Дамы обменялись приветствиями, и Элизабет рассмеялась в ответ на какое-то замечание леди Хитеринг.

В чем причина, гадал Нортхэм, охлаждения леди Баттенберн к Элизабет? Маловероятно, что это как-то связано с его персоной. Кстати сказать, Харрисон, надо отдать ему должное, не изменил своего отношения ни к Элизабет, ни к жене. Нет ничего хуже, чем вмешиваться в размолвку двух женщин, между которыми проскочила кошка. Они не замедлят сомкнуть ряды и объединиться против назойливого доброжелателя, оставив его в одиночестве зализывать раны.

За минувшие четверо суток Норт не раз задумывался о том, могла ли что-то услышать баронесса, когда в ту ночь она пыталась попасть в комнату Элизабет. Но даже если предположить, что она точно знала, чем занималась ее подопечная, единственное, что ее должно волновать, так это счастье Элизабет.

Почему же столь очевидное объяснение не кажется ему убедительным?

Элизабет надеялась, что ее смех звучит естественно. Она хотела думать, что леди Хитеринг сказала что-то забавное. Она слушала ее вполуха и опасалась, что рано или поздно ответит невпопад. На сей раз, похоже, обошлось, поскольку леди Хитеринг повторила свою шутку другим дамам, вызвав у них такой же веселый отклик.

Твердо решив сосредоточиться, Элизабет вежливо повернулась к леди Пауэлл, вернувшейся на свое место, и поинтересовалась ее успехами на поприще стрельбы из лука.

– О, боюсь, у меня нет способностей к этому занятию, сколько бы меня ни учили, – заявила та, раскрыв веер и лениво обмахивая разгоряченное лицо. – Моя последняя стрела улетела в лес и спугнула с деревьев целую стаю птиц.

Прежде чем Элизабет успела как-то отреагировать на это сообщение, леди Хитеринг лукаво вставила:

– Возможно, все дело в том, дражайшая Грейс, что ты слишком наслаждаешься процессом обучения. Я подозреваю, что, куда бы ни улетали твои стрелы, ты всегда попадаешь в цель.

Леди Пауэлл не снизошла до ответа, однако ее румянец стал гуще, и не только из-за физических упражнений на свежем воздухе.

– Саутертон был очень внимателен, не правда ли? – не унималась леди Хитеринг. – Просто позор, что мы все уезжаем завтра, хотя, надеюсь, виконт не захочет пропустить бал у Хилтонов.

Обмен репликами, к которому присоединились и другие дамы, пошел по второму кругу. Внимание Элизабет снова рассеялось, хотя она и поворачивала голову от одной собеседницы к другой, делая вид, что следит за беседой.

Отсутствие Нортхэма вызвало у нее и облегчение, и досаду. Она обнаружила, что то и дело поглядывает на дом, словно надеясь разглядеть его в одном из окон или увидеть шагающим к лужайке. Саутертон объяснил решение своего друга уклониться от состязания тем фактом, что тот будто бы не умеет обращаться с луком и не желает позориться перед другими гостями. Элизабет выслушала оправдания Саута без единого вопроса по той простой причине, что нисколько не сомневалась, что все сказанное им сплошная выдумка, от начала и до конца.

Она не винила Норта в том, что он не пожелал провести утро в ее обществе. Она и сама не стремилась к этому. За последние четыре дня они немало преуспели, стараясь не пересекаться друг с другом. Когда Нортхэм катался верхом, Элизабет читала. Когда она слушала музыку, он с леди Хитеринг исследовал лабиринт из подстриженного кустарника, расположенный в центре парка. Она играла в вист с Саутертоном. Норт предпочитал более серьезные игры в компании лорда Баттенберна и его приятелей. И сейчас, делая вид, что прислушивается к беспечному щебету дам, Элизабет гадала, чем он занят, пока она проводит время в занятиях, к которым не испытывает ни малейшего интереса.

Она очень бы хотела, чтобы Нортхэм не занимал ее мысли до такой степени. Но, как оказалось, это были напрасные мечты. Элизабет просто не могла заставить себя думать ни о чем другом. Учитывая, какое множество жизненных функций совершается без участия сознания, Элизабет подозревала, что если бы у нее был выбор между тем, чтобы дышать или думать о Нортхэме, ее легкие перестали бы вдыхать воздух.

Готовность, с какой она откликнулась на его призыв, обескуражила ее. Может, все дело в том, что она слишком долго оттораживалась от жизни? И Нортхэму удалось преодолеть ее защиту в значительной степени потому, что она сама ослабила защитные барьеры? В любом случае ода никак не ожидала, что окажется столь уязвимой перед вниманием мужчины. Годами она скользила по жизни, считая себя не только равнодушной к чувственным наслаждениям, но даже и неспособной к ним. Но может, она просто боялась дать себе юлю?

Конечно, боялась. Еще как! И тем не менее она неожиданно для себя вновь позволила себе вкусить радость физической близости с мужчиной – правда, на сей раз без таких осложнений, как любовь. К лучшему или к худшему – это другой вопрос.