Не менее значительной, чем почтовый вагон, была гордость триста сорок девятого поезда — четыре личных вагона прямо перед служебным. Заказанные газетой «Нью-Йорк кроникл», эти вагоны были сконструированы самим Джорджем Пульманом и предусматривали всевозможные удобства для сотрудников газеты. Однако не столь пышно отделанным был вагон, где располагались фотографические аппараты и фотолаборатория. Кроме того, здесь же хранились материалы для репортеров и иллюстраторов, справочники, инструменты, лишний багаж, оружие и карты.
В вагонах с мозаичными ореховыми панелями, шторами из Дамаска и световыми люками из матового стекла в крыше персонал газеты наслаждался большими удобствами, чем в нью-йоркской редакции. Спальные купе здесь были просторными и покойными, мягкие сиденья радовали глаз обивкой приятных тонов, а обеденный салон в последнем из вагонов казался не менее уютным, чем гостиная любимой тетушки. В каждом вагоне находились печка, фонари-»молнии» и туалет.
Шесть сотрудников газеты решили, что вагон с фотографическим оборудованием будет рабочим, два спальных — местом для отдыха, а обеденный салон — местом проведения самых увлекательных сражений в покер, какие когда-либо случались в пути.
Дрю Бомон взял свои карты со стола, немного помедлил и наконец отложил их. Его высокий и широкий лоб собрался в складки от невеселых размышлений.
— Куда, черт подери, девалась Майк? Хочу занять у нее.
Билл и Дейв Крукшенк, братья, которых часто принимали за близнецов, одновременно покачали головами, и их светло-русые волосы упали на лбы.
— Не стоит, — предостерег Билл. — Может, ты и получишь долларов тридцать, но лучше не влезай в долги.
— Майк где-то шатается, — добавил Дейв, кладя деньги в банк посреди стола. — Говорит, хочет разузнать что-нибудь у эмигрантов, их вагоны прицепили к поезду вчера. — Он повернулся к сидящему слева иллюстратору «Кроникл» и указал на «банк». — Играешь, Джим, или мимо?
Джим Питерс щелкнул по картам ногтем большого пальца. Выпятив нижнюю губу, он вздохнул и положил руку на стол ладонью вниз.
— Мимо. Надеюсь, Майк найдет мне полдесятка характерных физиономий для иллюстраций к каждому рассказу.
Второй иллюстратор и фотограф «Кроникл», Пол Додд, бросил монету в банк и выразил несогласие с коллегой только по поводу количества:
— Не полдесятка, а добрую дюжину. Притом половина из них будет родственниками. Майк обожает семейные истории.
Разговор обошел стол по кругу и вернулся к Дрю Бомону.
— А наш досточтимый хозяин обожает статьи Майка, — ехидно вставил он, пропуская ход. Не услышав сочувственных замечаний от остальных, Дрю понял, что несколько переборщил. Неловко заерзав на стуле, наконец отстранился от стола. Через несколько минут он покинул салон.
Дейв и Билл обменялись понимающими взглядами с оставшимися игроками.
— Дрю никак не может смириться с тем, что Майка считают лучшим репортером, — заявил Билл.
Джим усмехнулся:
— Дрю не может смириться даже с ее именем.
— Кроме случаев, когда хочет взять в долг. — Пол наполнил свой стакан и повернулся к Биллу. — Ты мог бы одолжить ему денег, Билл, сегодня у тебя самый крупный выигрыш.
— Потому что Майка здесь нет.
— И игра идет совсем по-другому, верно? — заметил Дейв, тасуя колоду.
Все согласились с ним. Несмотря на однообразие процедуры сдачи карт и ходов, игра в покер шла совсем иначе, если в ней участвовала Майк Деннехи.
Прежде никто не звал ее Майком. До тех пор пока она не оказалась в вагонах «Кроникл», направляющихся на запад, товарищи по работе обращались к ней «мисс Деннехи». Позднее она поняла, что таким прозвищем может быть обязана лишь собственным словам. Она неосторожно призналась, что в семье ее никогда не звали Мэри или даже Мэри-Мишель. Она всегда была просто Мишель. Поскольку у всех ее четырех сестер первое имя было одинаковым, то Мэри звали только старшую, Мэри-Фрэнсис. Мэри-Маргарет, Мэри-Рене, Мэри-Скайлер и Мэри-Мишель оставались просто Мэгги, Рении, Скай и Мишель.
Прозвище Мишель сочла первым признаком того, что коллеги приняли ее в свой круг. Она знала, что так ее начали звать в насмешку, из желания уколоть, дать понять, что она никогда не будет равной среди репортеров, что бы там ни думал Логан Маршалл и какие бы надежды ни возлагал на эту поездку. Прозвище «Майк» иронически подчеркивало ее женственность и побуждало держаться особняком — там, где, по мнению мужчин, было ее место. Но постепенно прозвище приобрело снисходительный оттенок, затем свойский и, наконец, наполнилось некоторым почтением. Мишель чувствовала, что заслужила и прозвище, и очередность, в которой отправлялись назад, в Нью-Йорк, все ее телеграммы. Она оправдала надежды Логана Маршалла и развеяла сомнения большинства коллег-мужчин.
На это понадобилось всего лишь три месяца, четырнадцать тысяч миль и двести часов за покерным столом.
Но сейчас, слушая историю Ханны Грубер, Мишель думала вовсе не о покере. Удивляясь, как удается этой женщине так страстно рассказывать о своих бедах, несмотря на одышку и простуду, Мишель записывала в блокнот историю плавания по Атлантическому океану, отмечала случаи безжалостного, часто жестокого обращения, какое довелось претерпеть семье до въезда в США, писала о том, каким медленным и опасным было путешествие семейства Груберов через всю страну. Ханна укачивала на руках младенца, ребенок постарше привалился к ее плечу. С видом стоика сидя рядом с женой, Иозеф Грубер держал на коленях третьего ребенка и опасливо поглядывал на Ханну.
Мишель тронула заботливость Грубера, то, как он смотрел на изможденное лицо жены и ее устало склоненные плечи. Когда Ханна согласилась поговорить с Мишель, ее муж был явно недоволен, но не запретил жене провести время в общении с другой женщиной. Он тоже не отказался бы поболтать, но говорил по-английски еще плохо. Мишель догадывалась, что Грубер желает доставить жене хоть небольшое удовольствие: с тех пор как семья покинула Германию, им пришлось несладко.
В вагоне, где путешествовали эмигранты, стояла жуткая духота. Проведя здесь почти час, Мишель так и не свыклась с запахом немытых тел. Было слишком холодно, чтобы открывать окна, вони прибавляли чадящие керосиновые лампы и печка, которую топили самым грязным и дешевым углем. Вагон был слишком переполнен, и Мишель не нашла себе места, чтобы присесть, пришлось попросить одного из пассажиров на время уступить его. Голые скамьи были слишком узкими, расположиться на них могли только дети. Проходы заполняли вещи, которые не помещались на верхних полках или под скамьями; туалет отгораживала занавеска, не обеспечивающая уединения.
Это был далеко не первый эмигрантский вагон, который посетила Мишель, уже успев выяснить, что скверные условия в нем вполне типичны. За сорок долларов можно было купить не удобства, а только надежду.
«Путешествие надежды», — подумала Мишель, и такой заголовок показался ей неплохим. Она нацарапала его вверху страницы. Послушав Ханну еще несколько минут и увидев, что женщина устала до изнеможения, Мишель завершила интервью. Возможно, теплый климат Калифорнии помог бы Ханне избавиться от болезни, но Мишель не знала, в состоянии ли семейство Груберов уехать в такую даль. Редко случалось, чтобы эмигранты в пути не подхватывали какую-нибудь инфекцию, но смерть от болезней еще не стала нормой в их среде. Мишель вспомнила врача, с которым ей удалось поговорить в одном из вагонов первого класса. Возможно, он согласится осмотреть Ханну и порекомендует что-нибудь от кашля.
Мишель закрыла блокнот, сунула карандаш за ухо, где уже торчал один, и поправила очки на носу, передвигая их повыше. Вложив золотую монету — свой выигрыш в покер — в маленькую пухлую ладошку одного из младших Груберов, она поблагодарила Ханну и ее мужа за беседу и стала пробираться к выходу из вагона.
Снаружи облегчение оказалось и блаженным, и слишком кратким. Триста сорок девятый поезд полз по горному перевалу, где воздух был пронзительно-холодным даже без ветра. Мишель сунула блокнот в карман пальто и перешла в следующий вагон. После нескольких секунд, проведенных на свежем воздухе, вонь во втором эмигрантском вагоне показалась невыносимой. Мишель понадобилось собраться с силами, чтобы не поморщиться от отвращения. Пассажиры почти не обращали на нее внимания, привыкнув к любопытству богачей из первого класса. Если в адрес Мишель и были замечания, то они касались только ее лица — оно не выражало ни презрения, ни насмешки, ни сочувствия. Она просто мирилась с увиденным. Стоило ей сменить одежду, и она ничем не отличалась бы от этих людей.
