– Я рада, что ты сделал это здесь, на лестнице. Я так…

– Линдсей, почему ты плачешь?

– Разве я плачу? Ну вообще-то я потрясена, Колин, я тронута. Больше, чем тронута, – я польщена…

Колин, который почувствовал, что грядет «но», быстро прижал палец к ее губам. Он внимательно посмотрел ей в глаза.

– Не давай ответа сейчас. В первый раз, когда я делал тебе предложение, я был недееспособен, а теперь ты недееспособна. Нельзя просить руки женщины, которая только что падала в обморок. Не говори мне ничего. – Его лицо озарилось нежностью. – А теперь сиди спокойно, я должен выудить этот ключ.

Процесс извлечения ключа потребовал усилий и времени. Когда ключ был извлечен, Колин немного с грустью посмотрел на него и протянул Линдсей.

– Он твой, – тихо проговорил он. – Это все твое. Я твой. Ты это понимаешь?

– Да, Колин, я понимаю. Ты действительно так думаешь?

– Иначе я не сказал бы этого. – Он замолчал и твердо посмотрел ей в глаза. – Я верю, что смогу сделать тебя счастливой, Линдсей. У меня нет никаких иллюзий относительно собственных достоинств, но я знаю, что могу это сделать. Я могу сделать так, что ты будешь счастлива завтра, на следующий год и через тридцать лет. И если пройдет тридцать лет, и ты будешь моей женой, я буду знать, что достиг чего-то стоящего, и буду совершенно доволен судьбой. Это звучит не очень-то романтично, но это то, к чему я пригоден лучше всего. Я никогда не изменюсь. Линдсей, я обещаю.

– Колин, – пробормотала она, отворачиваясь, чтобы скрыть слезы, – люди меняются. Они меняются очень быстро, несмотря на все свои благие намерения.

– Нет, – решительно возразил Колин. – Я даю тебе слово. Посмотри на меня, Линдсей. И когда будешь обдумывать ответ, помни: я не собираюсь упускать этот автобус, даже если мне долго придется бежать за ним.

Он помог Линдсей встать на ноги и повернул лицом к себе.

– Ты сейчас такая красивая! Щеки снова порозовели. Твои глаза… Я не стану спрашивать, почему у тебя слезы в глазах, я знаю, что, когда придет время, ты сама скажешь. А пока я хочу тебя поцеловать. Не спорь, и не падай в обморок, и не двигайся.

Он поцеловал ее. Роуленд, вернувшийся с водой и льдом, увидел, что помощь уже не нужна. Он посмотрел на обнявшуюся пару и пошел обратно.

Роуленд вернулся в квартиру Эмили. Там его познакомили с Генри Фоксом – маленьким грустным человечком, и тремя древними дамами, имена которых он так и не смог запомнить до конца вечера. Слыша, как Ник Хикс безостановочно сыплет именами, он понял, что если пробудет рядом с ним хотя бы еще минуту, то не сумеет себя сдержать. Тогда он пробормотал невнятные извинения и ушел на кухню.

Фробишер, любившая его не меньше Эмили, едва взглянув, приставила Роуленда к работе. Теперь в этом доме все не так, как раньше, сообщила она, и он может оказаться полезным. Он может открыть вот это вино, подержать супницу, пока она будет процеживать в нее алгонкинский суп. Наконец он может зажечь свечи в столовой, но она предупреждает, что в комнате сквозняк, а свечи с характером, поэтому они все время гаснут.

Роуленд перешел в столовую – мрачноватую, полутемную холодную комнату. Он поплотнее задернул шторы, потом начал одну за другой зажигать свечи в подсвечниках. В этой комнате, освещаемой зыбким пламенем свечей, он ощущал странное беспокойство, ему казалось, что если он обернется, то кого-то увидит. Последняя свеча никак не хотела разгораться. Роуленд терпеливо чиркал спичками, и, когда свеча наконец зажглась, он вдруг услышал посторонний звук. Роуленд обернулся, явственно ощутив чье-то присутствие, но комната была пуста.

Он обжег пальцы, уронил спичку, прислушался. По стенам скользили тени, два голоса – мужской и женский – шептали о прошлых потерях и одиноком будущем. Потом раздался звук, похожий на звук льющейся воды, а когда он наклонился над столом, до него донесся новый голос, заглушавший жалобный шепот.

Не так быстро, как Линдсей, но Роуленд различил детский плач. Что-то скользнуло по его руке, и он вздрогнул. Его сердце было полно безысходного горя. Теперь он не слышал ничего, кроме тишины – тишины, полной ожидания. Он уже сомневался в том, что правильно определил взволновавший его звук, и ощутил нечто вроде разочарования, ибо был уверен, абсолютно уверен, что слышал невозможное – зов сына, которого у него никогда не было.

– Джонатан, попробуй поесть, – сказала Наташа Лоуренс. – Пожалуйста, дорогой, попытайся. Анжелика так старалась.

Ее сын наколол на вилку крошечный кусочек индейки, положил в рот и долго жевал. Наконец он сделал глотательное движение и низко опустил голову над тарелкой.

– Наташа, не надо его заставлять, – тихо сказал Томас Корт. – Анжелики нет, и она все равно не увидит, ест он или нет.

– Дело не в этом. – Жена нервно передернула плечами. – Это наш первый праздничный обед в новой квартире. Я так старалась, чтобы все было хорошо, я хотела…

– Сладкий картофель очень хорош, – миролюбиво перебил ее Корт. – Можно мне еще?

Как только Наташа вышла из комнаты, глаза отца и сына встретились. Корт приложил палец к губам и переложил большую часть содержимого тарелки Джонатана на свою. Когда она вернулась, оба размеренно жевали.

Корт, у которого начисто отсутствовал аппетит, время от времени окидывал взглядом столовую. Он так и не получил приглашения осмотреть квартиру, он видел лишь несколько комнат – белый холл и белую гостиную, где они с Наташей ссорились накануне. И вот теперь он получил возможность взглянуть на столовую. Как сообщила Наташа, дизайнер, рекомендованный Жюльетт Маккехни, декорировал ее по собственному вкусу.

По воле этого неизвестного Корту человека стены были выкрашены в темно-красный цвет. Мебель, старинная, тяжелая, Бог знает где приобретенная, была черной. Корт сидел напротив жены за безбрежным столом из мореного дуба, сына он едва видел за рядом тяжелых подсвечников. Пространства между мебелью заполняли причудливые растительные аранжировки, белые орхидеи взывали к нему с низкого столика, белые орхидеи с зияющими зевами глазели на него с картины Наташиной матери, висевшей над камином. За решеткой тлел огонь, чадящий дымом, огонь, который не давал и не мог давать тепла.

Комната казалась Корту неуютной, рождала тревогу и смятение. Ему было жалко Наташу и жалко сына, который должен был считать этот обширный мавзолей своим домом. Он подумал о маленьком, уродливом домике, в котором прошло его детство. Свой дом он никогда не любил и при малейшей возможности сбегал в кинотеатр, находившийся в двух милях.

Этот кинотеатр, с его убогим звуком, старым поцарапанным экраном, публикой, приходившей туда не за тем, чтобы смотреть фильм, был единственной радостью его детства. Частные сыщики, лихие ковбои, вампиры, зомби и супермены – все отбросы киноиндустрии вечер за вечером проходили перед его глазами. До сих пор в его душе иногда просыпалась внезапная тоска по этим гангстерам и их любовницам, апачам, собирающимся на горизонте, крутым диалогам и широкополым шляпам. Он видел себя мальчиком, завороженно устремившим глаза на экран и шепотом повторявшим заученный наизусть диалог, изучавшим магический язык кино.

Он был уверен, что когда-нибудь полностью овладеет этой магией. И только теперь, когда он стал признанным мастером, когда здоровье было утрачено, а жизнь испорчена, он начал понимать, каким ненасытным аппетитом обладает монстр, которому он служит. Этот монстр поглотил его заживо – а каков результат? Лишь отдаленное приближение к идеалу.

Одним из его грехов, но одновременно и величайшим даром, было то, что призраки его работы были для него большей реальностью, чем все существующее. Жена не раз обвиняла его в том, что он живет в параллельном мире. Даже сейчас воздух в столовой был полон этих призраков, они теребили его за рукав, молили дать им воплощение. Он слышал два мужских голоса, о чем-то споривших, слышал женские шаги. Именно таким призрачным путем к нему приходили идеи фильмов. Всех, кроме последнего, подумал он. Он тряхнул головой и вернулся в красную комнату. Наташа поднялась из-за стола.