– Жениться на женщине, возможно, неспособной к продолжению рода, – величайшая жертва, которую может принести Колин. И все же он намерен на ней жениться, и при этом он не испытывает никаких опасений и колебаний. Я думаю, вам следует это знать. Другие мужчины в тех же обстоятельствах вели бы себя иначе. – Она спокойно посмотрела Роуленду в глаза. – Я бы не стала их за это винить. Но я хочу сказать, что нельзя недооценивать любви Колина к Линдсей. Он ведет себя смело, и я им восхищаюсь.

Это замечание, прозвучавшее очень ненавязчиво, сразило Роуленда. Он встал и отвернулся к стене.

– Я никогда не сомневался в смелости Колина, – сказал он.

– Но вы сомневаетесь в другом? Возможно, вы думаете, что он ненадежен? Излишне импульсивен? Понятно, что вас волнует судьба Линдсей…

– Меня действительно волнует ее судьба, – сказал Роуленд. – Я чувствую…

– Дорогой мой, я очень хорошо понимаю, что именно вы чувствуете. Я не слепая и не глухая. – Эмили глубоко вздохнула. – Роуленд, это читается в ваших словах, в выражении лица, в каждом вашем жесте. Я сочувствую вам, но советую очень тщательно и честно все обдумать, прежде чем предпринимать что-либо, о чем вы, возможно, потом будуте жалеть. Колин видит в вас брата. Я не хочу, чтобы вы думали, что его чувства несерьезны, какой бы заманчивой ни казалась вам подобная мысль. И если вас интересует мое мнение, то я считаю, что он сделал трудный, но очень мудрый выбор.

– Я люблю ее, – вдруг сказал Роуленд. – Эмили, ради Бога… – Он отвернулся, и Эмили, которая за долгие годы ни разу не видела, чтобы он потерял самообладание, теперь увидела, как это самообладание разлетелось вдребезги.

Она молча ждала, пока он возьмет себя в руки. Она откинулась на подушки, внезапно ощутив, что силы ее покинули. Реакция Роуленда ее встревожила, и теперь ее восьмидесятипятилетний разум был охвачен страхом, а каждая косточка восьмидесятипятилетнего тела стонала от боли. Она завела этот разговор, ощущая твердую почву под ногами, но теперь, когда она столкнулась с болью – болью мужчины, выносить которую ей было труднее, чем боль женщины, – ее мысли смешались, а душа была полна сомнений.

– Роуленд, – начала она. – Роуленд, мне так жаль. Простите меня.

– Нет, это вы меня простите. – Роуленд стоял к ней спиной и делал неимоверные усилия, чтобы его голос звучал твердо. – Вы были правы. Я ужасно устал. Надо срочно выметаться.

– Мне бы не хотелось, чтобы вы уходили. По крайней мере, допейте сначала виски. – Она с тревогой взглянула на него, потом, когда он медленно обернулся, протянула ему иссохшую руку. – Если вы сейчас уйдете, я буду думать, что обидела вас.

– Нет, что вы, вы меня не обидели.

После минутного колебания он взял ее руку с распухшими скрюченными пальцами и сжал в своей с поразившей ее нежностью. Эмили видела, что он почти не в состоянии говорить. Она посадила его рядом с собой и, глядя на его искаженное болью лицо, снова почувствовала угрызения совести и сомнение. Очень глупо судить о Роуленде по его внешности, подумала она. Роуленд Макгир незаурядная личность, и Колин, и вся его семья перед ним в долгу. Кто она такая, чтобы судить о том, выйдет из него хороший муж или нет?

Брак – серьезный предмет, любовь – тоже, дети – еще более серьезный. Это определяющие моменты всей человеческой жизни, и какое право она имеет в них вмешиваться? Она уже слишком стара, слишком поглощена мыслями о грядущей смерти, чтобы оценить муки любви.

– Ах, Роуленд, Роуленд, – сказала она и положила руку ему на плечо. – Я никогда не была замужем, у меня не было детей. Я стара. Я не сразу поняла всю глубину вашего чувства. Мне не следовало говорить с вами так, как я говорила.

– Нет, я рад, что вы это сделали. – Он смотрел в сторону. – Теперь я вижу, что Колин может очень много ей предложить – не только в материальном смысле. Он великодушен, у него доброе сердце. И вы правы, они действительно во многом схожи. Я это заметил, когда они в первый раз встретились. Только я думал… Я думал…

Он осекся, и Эмили, жалея его и отдавая дань уважения его гордости, отвела взгляд. С присущим ей мастерством и тактом она незаметно перевела разговор на другие, более спокойные темы. Роуленд, которому, как и ей, хотелось перед уходом оказаться на нейтральной почве, охотно ей подчинился. Он стал говорить о чем-то постороннем. Эмили делала вид, что слушает его, но в действительности она прислушивалась к совсем другим звукам.

Сначала она заметила лишь легкое движение в комнате – она так долго прожила в «Конраде», что давно к этому привыкла. Настроенная в унисон с голосами духов этого дома, она безошибочно чувствовала, когда они просыпались. Теперь они просыпались все чаще и чаще. Эмили связывала это со своим возрастом, с близостью смерти и с тем обстоятельством, что она больше не считала их порождениями собственной фантазии, как считала в юности.

Она верила, что смятение людей активизирует духов. Сегодня их, сам того не желая, вызвал Роуленд, а может быть, и она сама. Она взглянула на его напряженное лицо, затем на ковер под ногами. Это был настоящий обюссон, все еще красивый, испещренный розами, пунцовый цвет которых в полутьме сгустился до цвета крови. Сегодня эти цветы, как и тени в комнате, жили особой потусторонней жизнью. Это чувствовала и ее собачка, она беспокойно крутилась рядом с хозяйкой, а шерсть у нее на загривке стояла дыбом. Эмили сосредоточилась на другом разговоре, который продолжался уже некоторое время на фоне спокойного голоса Роуленда. Она пыталась разобрать слова этого диалога, слова, исходившие, казалось, из переплетения нитей ковра.

Она слышала два голоса – сначала мужской, потом женский. Постепенно мужской голос словно поглотил женский, поток упреков достиг высшей точки и иссяк. Наступила тишина, а потом послышался тонкий крик, который мог быть криком боли, отчаяния или восторга.

– Что это было? – спросил Роуленд.

Эмили подняла глаза и только тогда поняла, как далеко были ее мысли. Роуленд завершил разговор, даже не подозревая об этом. Он уже стоял и собирался уходить. Она неуверенно взглянула на него, смущенная и удивленная тем, что он тоже слышал звук, звук, с которым она была давно знакома и который считала криком женщины, умершей много лет назад. Вряд ли стоило извещать Роуленда Макгира, человека сугубо рационального, о том, что это был крик Анны Конрад. Он скорее всего подумал бы, что годы берут свое и Эмили теряет рассудок.

Она встряхнулась и мгновенно изобрела прагматический и правдоподобный ответ. Как доложила Фробишер, в свою очередь узнавшая это от швейцара Джанкарло, в нижней квартире находился Томас Корт, навещавший бывшую жену.

– Просто семейная ссора, – сказала Эмили, окончательно придя в себя и протягивая руку Роуленду. – Желаю вам всего самого лучшего, Роуленд. Желаю вам быть мудрым, мой дорогой. Когда вы возвращаетесь в Англию?

– Я еще не решил.

– Понятно. – Она отпустила его руку. – Вам придется спуститься пешком, лифт опять барахлит.

– Я это уже понял.

– Ненавижу эти лестницы. – Она поплотнее закуталась в шаль. – Вы хороший человек, Роуленд. Я рада, что вы меня навестили.

Роуленд остановился.

– Эмили, с вами все в порядке?

– Все прекрасно. Я просто немного устала. – Она взяла на руки собачку, поцеловала ее в смешную мордочку. Роуленд все еще колебался, с беспокойством всматриваясь в полутьму комнаты.

Эмили взмахнула рукой, бриллиант вобрал в себя и отразил луч света.

– До свидания, дорогой мой, – крикнула она вслед Роуленду, когда он шагнул в холл. Роуленд прошел по галерее, с ее растущими из стены руками и неверным светом. Потом он спустился по лестнице и вышел из здания. Он ступил на тонкий белый слой, покрывавший асфальт. В городе было необычно тихо. Шел снег. И будет идти всю ночь, подумал Роуленд.