Джами ненадолго приходил в себя, потом снова терял сознание. Навои не покидал изголовья больного. Сладкоголосый Гияс-ад-дин Дихдар непрерывно читал над ним коран. Друзья, окружив больного, устроили зикр.[106]
На следующий день положение Джами ухудшилось, и вскоре смерть заключила его в свои объятия. На похороны собрался весь Герат. Великого поэта и шейха торжественно, предали земле возле гробницы Сад-ад-дина Кашгари.
На седьмой день после смерти Джами, Навои устроил поминки. Тысячам людей было роздано угощение. Поэты читали посвященные Джами стихи.
Вечером Навои, усталый, вернулся домой. Он чувствовал себя осиротевшим. Поэт с болью вспоминал своих друзей, похищенных рукою смерти, горестно размышлял о вечной борьбе между жизнью, и смертью. Словно раненый орел, который бьется могучими крыльями о скалы, ища для себя безопасное пристанище, его мысль пыталась найти надежное жилище.
Поэту вспомнилась написанная им когда-то газель:
Как не тянуться мне к вину, когда на сердце гнет
И ополчился на меня рой бедствий и забот.
Взгляни на мир. Как разгадать все тайны естества
Чем больше смотришь, тем сильней растерянность растет
И в сущность солнца, и луча, и атома в луче
Частично, может быть, мой ум дорогу обретет;
Но как постичь приход мой в мир и как уход постичь?
Чему поверить, где узнать, что нас за гробом ждет.
Проник в науки я, но в них ответа не нашел, —
Поддержка веры не сняла с моей души тягот.
Ища разгадки бытия, сомненьем заболев,
Я тщетно с множеством людей дружил из года в год
Табиб меня не излечил, и не помог мне шейх,
Учил меня наставник-пир, но не помог и тот.
Все повеления его я свято исполнял,
Но как мой недуг жег меня, так и поныне жжет.
Терпенье истощил мое мой непосильный груз,
И нет дороги мне назад, и нет пути вперед.
В питейный дом поплелся я, смущен и одинок.
Вина прошу я, а в руках разбитый черепок.
Эти мысли, рожденные вдохновением, больше всего подходили к теперешнему настроению поэта. В отношении истин, перед которыми преклонялись сотни лет, такой взгляд казался наиболее разумным: хотя сомнение — отец философии и проводник к истине, мысль не может избрать его постоянным жилищем, — говорил себе Навои.
Услышав голос Шейха Бахлула, который просил разрешения войти, поэт поднял низко опущенную голову. Доверенный его слуга положил перед ним несколько сложенных по-разному листков бумаги и вышел. Навои подвинул к себе свечу и принялся просматривать бумаги. Кроме просьбы о помощи двух студентов, прибывших из Бухары и Самарканда, и письма обремененной годами вдовы-одного поэта, описывавшей свое тяжелое положение, то были жалобы дехкан и ремесленников на сборщиков налогов, на старост кишлаков и правителей туманов.
В одном на писем знакомый Навои мастер-строитель просил защиты от царевича Абу-аль-Мухсина-мирзы, который пытался обесчестить его семью. Навоя еще раз перечитал его жалобу и с отвращением покачал головой.
«Боже мой, только бы этому зверю в человеческом облике не досталась власть!»—подумал он и отложил письмо в особую папку.
Он принялся раздумывать, как л чем удовлетворить эти жалобы, и успокоился лишь после того, как мысленно разрешил все эти вопросы.
Совершив вечернюю молитву, Навои принялся за работу. Вдруг во дворе послышался шум. Через мгновенье в комнату вошел Дервиш Али в дорожной одежде. Братья радостно поздоровались. Дервиш Али рассказал, что балхские власти, по приказу из Герата, неожиданно освободили его.
— Лишь бы только все это кончилось благополучно, — продолжал он. — Я не знаю, искренняя ли его милость или в цветы положен яд.
Навои поднял брови, как бы говори: «Не знаю». Дервиш Али интересовался подробностями событий, о которых он кое-что слышал в Балхе. Навои рассказал ему, чем окончилось торжество Маджд-ад-дина. В его голосе слышался то гнев, то ирония, то мудрое сожаление о человеческих слабостях. Дервиш Али обрадовался.
— Разоблачение мерзостей, которые творил Маджд-ад-дин, без сомнения, — большое дело, — говорил Навои. — Но корни их еще не вырваны. Ставленники Маджд-ад-дина свили себе гнезда во всех присутственных местах. Правда, они теперь всячески поносят бывшего везира, но их ненасытные утробы все еще продолжают поглощать плоды трудов народа. А новый везир использует их как орудие для ограбления людей.
— Низам-аль-Мульк? — удивленно раскрыл глаза Дервиш Али.
Навои засмеялся:
— Вы очень наивный человек! Судите обо всем только по внешности. Существуют злодеи, прикрывающиеся облачением ангелов; есть шейхи, которые продают народу пьяный бред под видом чудес; есть невежды с охапкой книг под мышкой, которые называют себя учеными. Во главе нашего государства нет благородных людей с чистой совестью, которые бы думали только о пользе народа. Поэтому-то зелень жизни с каждым днем увядает.
— А разве государь оставил без внимания ваши соображения о необходимых нововведениях?
— В нашей стране, — гневно ответил Навои, — тех кто говорит о нововведениях, считают мятежниками, и награда для них — виселица.
Дервиш Али промолчал. В это время вошел Валибек. Он сказал, что только что услышал о приезде Дервиша Али и поспешил его повидать. Навей, как всегда, приветливо встретил Валибека. Завязалась беседа.
Валибек рассказал, что по дошедшим до него слу хам Бади-аз-Заман задумал поднять в Астрабаде воестание и начал переговоры с правителем Кандахара Зу-н-нуном Аргуном.
Навои взволнованно слушал Валибека. Не в силах удержаться, он ударил рукой по колену и воскликнул, дрожа от волнения.
— Все это близко к истине! Не только Бади-аз-Заман, но и все Другие царевичи таят в груди черные намерения. Даже такой смелый, прямодушный бек, как Зу-н-нун Аргун, и тот становится мятежником! А почему? Аргун-бек, управляя Кандахаром, не совершил ничего дурного. Он хорошо относится к нукерам, число их непрерывно растет. Но в Герате есть люди, которые ему завидуют. Кучка людей, умеющих только портить и разрушать, все время хулит его перед государем. Вот Аргун-бек и ищет себе защитника. А Бади-аз-Заман решил воспользоваться удобным случаем.
— Разве вы уже слышали об этом деле? — с удивлением спросил Валибек.
— Нет, — ответил Навои.
— Вы так верно изложили его причины.
— Из ваших слов можно было сделать только такси вывод, — сказал Навои и продолжал: —Однако мы не можем допустить в нынешнее время подобные смуты. Нет большего преступления, чем напрасно проливать кровь и раздирать страну на части. Прикрытые пеплом лицемерной дружбы и приязни, огни вражды могут разгореться в пожар. Отравленные кинжалы, спрятанные в рукаве, вдруг засверкают ненавистью и гневом. О, если бы мы могли надеяться, что какой-нибудь царевич совершит вместо этого что-нибудь хорошее и полезное для страны. Но нет!
— Это верно, — задумчиво сказал Валибек. — Члены царского дома живут между собой, как кошка с собакой. В войске — вражда. Мы, беки, воюем друг против друга.
— Потомки Тимура доныне не излечились от этой болезни. Только бы все это кончилось добром! — промолвил Дервиш Али.
Подали дастархан, но есть никому не хотелось — кушанья только слегка отведали. Когда Валибек с Дервишем Али простились и ушли, Навои тотчас же взял перо и бумагу и принялся писать письмо Бади-аз-Заману. Некоторые фразы звучали сурово. Они должны были, как клещ, впиться в сердце царевича. Перечитывая письмо, Навои задумался над ними. Однако он не изменил ни единого слова. На сердце у него стало легче: как будто рассеялся дым, окутывающий душу. Поэт лег спать.
