Хусейн Байкара был под хмельком. Он, как всегда, приветливо поздоровался с беками. К Навои государь отнесся с особенной теплотой. Он говорил с поэтом не только о его официальных обязанностях, но и о личных делах. Внимание, оказанное Навои, не понравилось приближенным государя. Поэт почувствовал, себя неловко, Хусейн Байкара посадил своего внука Мумина-мирзу к себе на колени. Поцеловав его в лоб, он полюбовался луком ребенка и игрушечным кинжалом, висевшим у него на поясе, потом, немного поговорив с мальчиком, отпустил его. Мумин-мирза вернулся к отцу и сидел молча ча, осматриваясь вокруг умными глазами. Хусейн Байкара обратился к Мухаммеду Пехлевану. Он осведомился: все ли готово к предстоящим состязаниям в борьбе и напомнил о необходимости уже сейчас готовить к ним Герате к их силачей, чтобы не ударить лицом в грязь перед; чужеземными борцами. Потом султан начал восхвалять Малана Пехлевана, который однажды боролся с пьяным слоном. Он дал указания, как встретить знаменитого египетского алхимика, прибывающего в Герат, выразил уверенность в возможности превращения меди в золото:. и сказал, что намерен лично присутствовать при таинственных опытах ученого. Собравшиеся с интересом беседовали на эту тему. Наконец Хусейн Байкара приказал позвать главу государева книгохранилища. Дервиш Али явился с большой пачкой книг под мышкой и почтительно сложил их перед султаном. Хусейн Байкара просматривал книги и одну за другой передавал присутствующим разной величины, одна другой красивее, эти; книги являлись воплощением чудесного искусств знаменитого мешхедского писца Султана Али, художника Бехзада и мастера по переплету Шерали. Навои, который видывал немало роскошных книг и сам обладал целой сокровищницей драгоценных сочинений, был поражен этим совершенным искусством. Даже некоторые военачальники, равнодушные к произведениям изящных искусств, и те с интересом рассматривали книги, осторожно перевертывая грубыми пальцами тонкие мягкие листы. Все заинтересовались жизнью и личными качествами Султана Али и Бехзада. Пришедший вместе с беками Музаффара-мирзы Туганбек сидел в зале среди прочих вельмож. Он тоже бросил издали взгляд на одну из книг и сказал: «Да не отсохнет его рука! Диковинную вещь сделал!»

Когда книги были осмотрены, Хусейн Байкара пригласил гостей на пир. В разгар пирушки Навои, сославшись на усталость, ушел. С двумя нукерами, ожидавшими его у ворот, он отправился домой.

Безветренная, лунная ночь. Герат спит. То там, то здесь слышатся пьяные голоса. Ночную тишину нарушает унылый скрип чигириков — особых колес, поднимающих воду из арыка, — и прялок. В узкой кривой улице, застроенной домами с покосившимися крышами, конь Навои вдруг навострил уши и шарахнулся в сторону. В десяти шагах от него на земле лежала женщина. Нукеры, ехавшие в отдалении, подскакали к Навои. Спрыгнув с коня, один из них наклонился над лежавшей.

— Зарезали ножом, весь бок в крови! — воскликнул он, не поднимая головы.

Навои хотел было сойти с коня, но нукер удержал его.

— Не беспокойтесь напрасно, господин. Она уже не дышит, — сказал он, поворачивая голову мертвой к свету. — Я знал эту несчастную.

— Кто же она? — взволнованно спросил Навои.

— Дочь Мир Халима, ткача. Красавица была. Навои, горестно покачивая головой, молча смотрел на девушку. Наконец он спросил сдавленным голосом: —: Как выдумаете, почему произошло это несчастье? Нукер обтер о стену замаранные кровью пальцы и со вздохом сказал:

— Гератские озорники, сыновья беков и чиновников, приволакивались за девушкой и ссорились из-за нее. Несчастная славилась красотой и хорошим голосом. Думаю, что она отдала свое сердце одному из джигитов, а другие затаили обиду. В конце концов она пала от руки одного из них.

— В Герате много дурных людей, господин, они не оставляют в покое красивых девушек, — сказал другой нукер.

— Оставайтесь здесь. Одному из вас следует осторожно известить родителей несчастной, не так ли? — грустно сказал Навои. — Потом сообщите обо всем юзбаши,[84] схватите преступников и немедленно бросьте их в тюрьму. Завтра жду от вас подробного доклада. Нукеры поклонились. Навои тихо поехал вперед. Поджидавший своего хозяина Шейх Бахлул, услышав стук копыт, зажег свечу и приготовил место перед низеньким столиком. Навои выглядел очень печальным. Он снял верхнее платье, повесил тюрбан на колышек и, надев на голову легкую ермолку, присел к окошку. Неожиданный случай на дороге окутал его сердце тучами. Он попытался не думать об этом и посмотрел из окошка в сад.

Большой золотой круг луны как будто катился из-за деревьев ему навстречу. Лучи света переливались среди прямых стволов кипарисов. Венчики цветов чуть колебались, и тени их на земле казались живыми. Недавнее кровавое зрелище оживило в душе поэта далекое воспоминание. В глубине его сердца вспыхнула печаль. Он вспомнил мгновения, сверкнувшие, как молния, и канувшие в вечность, мгновения, которые он провел в столь же прекрасную ночь в маленьком, но полном фантастической красоты садике с одной девушкой — совершенным воплощением красоты, ума и воспитанности. В его ушах звучал нежный, как свирель, голос красавицы, он чувствовал поцелуи ее свежих, как розовый бутон, губ. Где эта девушка? Где она — неиссякаемый источник поэтического вдохновения? Увы, ее нигде не найдешь. Промчись вихрем по степи, прогреми, как весенняя туча, наполни слезами русло потоков — и все же не нападешь на ее след. Этот цветок сорвали безжалостные руки… Прощай, любовь, обратившаяся в великую тайну, в легенду!

Защелкал соловей. Казалось, он поет на дереве, ветви которого тянутся над самым окошком. Навои, забывшись, долго сидел у окна, печально глядя в сад. Потом с тяжелым вздохом поправил покосившуюся свечу и принялся перебирать бумаги, которые лежали на столике. Бросил взгляд на последнюю страницу: Фархад пробивает гору. Вынул из золотой чернильницы калам, немного разбавил тушь водой. Калам быстро забегал по бумаге. Словно Фархад, дробящий топором скалы, поэт одним ударом разбивал глыбы мысли, вкладывая их в стихи. Фантазия уносила его в мир сказок. Он писал, забыв о себе, полный боли. Вот Фархад кончил копать «источник жизни». Завтра он пустит в русло воду. Придет Ширин со своими прекрасными подругами. Тысячи людей под звуки карнаев и сурнаев устроят дивный праздник на берегу бурливого канала. Эта картина, картина победы жизни, доставила поэту облегчение. По его лицу пробежала мудрая улыбка. Когда он погасил свечу, уже светало. В воздухе шелестел утренний ветерок.

Когда пирующие были захвачены вихрем вина и плясок, Маджд-ад-дин, улучив момент, сделал знак Эмиру Моголу, Туганбеку и еще нескольким своим единомышленникам. Выйдя незаметно из зала, он» собрались в одном из отдаленных помещений в глубине сада Джехан-Ара. Все были навеселе, только Маджд-ад-дин оставался трезвым. Он усадил всех на ковер, запер двери.

Приспешники Маджд-ад-дина с трудом приходили в себя, старались понять, зачем они пришли сюда.

— Как государь обошелся с Алишером? У меня чуть сердце не выскочило, — пробурчал Эмир Могол, покачиваясь.

— Теперь я понял, что государю ничего не втолку ешь. Столько наших жалоб пошло на ветер, — недовольно сказал один из барласских беков, потирая рукою лоб.

— Если мы поставили перед собой большую задачу и обещали друг другу ее осуществить, то дело необходимо довести до конца, — проговорил Маджд-ад-дин. — Наша преданность султану очевидна для всех, поэтому не остается места для каких бы то ни было колебаний. До сих пор мы доводили до ушей султана только отдельные жалобы. Я думаю, что государь, хоть и не принимает никаких мер, не забыл наших слов. Теперь наступило время прибегнуть к более решительным действиям.

— Правильно, — сказал Туганбек, покручивая редкие усы. — Крепость врага очень сильна; нужно найти способ ее разрушить.

— Верно! — воскликнул Шихаб-ад-дин и потрепал Туганбека по плечу.

Эмир Могол сделал знак рукой. Распустив толстые губы, он помолчал с минутку, потом, как будто забыв о своем намерении говорить или страдая от неумения найти слова, повернулся к Маджд-ад-дину: