После полудня толпа поредела. Навои собрал несколько помощников и занялся канцелярскими делами. Люди работали в присутствии Навои старательно и серьезно, но держали себя независимо. Знаменитый везир между делом иногда даже шутил с ними.

Когда работа близилась к концу, в комнату торопливо вошел почтенный Алишах, один из выдающихся музыкантов Герата.

— Пожалуйте, пожалуйте, как ваши дела? — дружески встретил его Навои.

— Под сенью вашего счастья настроение у нас прекрасное, дела хороши, — ответил Алишах. — У вашего покорного слуги есть просьба. Если вам не наскучит, разрешите ее высказать?

— Говорите, мы слушаем, наше внимание принадлежит вам, — серьезно ответил Навои.

— Мы надеемся, что ваша милость прикажет управляющим вакфами выдать мне содержание за шесть месяцев вперед.

Когда-то давно Навои, впервые встретившись с Алишахом и высоко оценив его музыкальные способности, назначил ему содержание из средств своих вакфов.

— По какой причине? — с интересом спросил Навои

— Чтобы не обращаться каждый месяц к заведующему и не надоедать ему.

Навои молчал, опустив глаза. Скрипевшие перьями секретари приподняли головы и смотрели то на поэта, то на музыканта. На лице Навои появилась ироническая улыбка.

— Господин, — с неудовольствием сказал он, — мы не знаем, осталось ли нам с вами еще шесть дней жизни. Почему же вы, так полагаетесь на эту временную жизнь и просите содержание вперед за шесть месяцев?

— Вы только прикажите, а я возьму деньги, — по-прежнему смело сказал Алишах. — Если я умру, то деньги пойдут на саван и на прочие расходы по погребению.

— «И мертвый — беда, и живой — беда» — это про вас сказано, — недовольно проговорил Навои.

Писцы не могли удержаться от смеха, Алишах тоже рассмеялся.

Навои поднялся с места и положил руку на плечо Алишаха.

— Что делать? — мягко сказал он. — У вас большой талант… Из уважения к нему мы согласны исполнить, вашу просьбу.

Навои написал записку управляющему вакфами. Музыкант поблагодарил и ушел.

Поэт вышел, собираясь идти домой, но у порога столкнулся с Саидом Пехлеваном Мухаммедом.

— Зачем пожаловали? — спросил Навои, здороваясь.

— В Белом саду собрание поэтов. Все взгляды устремились на дорогу в ожидании вас. Если вы ничем не заняты, зайдите туда.

— Раз уж вы пришли, возражениям нет места:

У ворот слуги помогли поэту и Пехлевану сесть на коней. Миновав Чорсу, где, как всегда, сновала шумная толпа, и базар Мульк, они проехали с версту по вымощенном кирпичом дороге и увидели за высокими стенами огромные деревья Белого сада. Группа поэтов ожидала Навои у ворот. Они пошли по аллее между зеле ными стенами громадных деревьев, сплетавшихся между собой макушками; по пути то и дело встречались поэты, которые почтительно здоровались с Навои. Усевшись на широкую супу, Навои попросил собравшихся почитать свои произведения.

В тени высоких деревьев собралось "больше ста человек поэтов. Среди них были и крупные чиновники, и бедные студенты, и немало представителей разных профессий — медники, портные, мастера по шитью кошельков, гончары, вроде уважаемого Тахири. Тут были великие самохвалы, ни во что не ставившие даже таких знаменитых поэтов, как Низами или Фирдоуси. Были и рифмоплеты, вроде Самии, который с удивительной быстротой и легкостью сочинял тысячу стихов в день да еще успевал их красиво переписать. Были поэты, у которых от слишком усиленного чтения зашел ум за разум, или люди, вроде почтенного Мухаммеда, расстроившие свое здоровье чрезмерным пьянством и скитавшиеся по улицам босиком, с непокрытой головой.

На таких собраниях поэты читали и обсуждали касыды, газели, муамма Некоторые, счастливцы удостаивались высоких похвал, другие позорно проваливались Здесь друзья расхваливали друзей, враги не жалели яда, высмеивая друг друга. Здесь поэты подносили друг другу газели или даже целые диваны. Хорошая газель, искусно составленное муамма, строка, заключавшая в себе новый образ или мысль, переходили из рук в руки, заучивались наизусть, переписывались и прятались в складки чалмы.

Поэты, уверенные, что их произведения понравятся Навои, читали смело, с нескрываемой гордостью, отчеканивая ритм стихов. Большинство газелей, словно поддельные драгоценности, ослепляли внешним блеском.

Так много поэтов, но если бы хоть один саз зазвучал на родном языке! Жемчуга и перлы, нанизанные на нить стихов, казались Навои дешевыми, как стеклянные бусы, их блеск — холодным, как змеиная кожа.

«Стоило им немного потрудиться, и сколько они нашли бы в своем родном языке драгоценных жемчужин слова», — думал Навои.

Желая узнать мнение Алишера, некоторые поэты скромно подносили ему газели, точно ученики, предлагающие учителю первый опыт своего пера. Навои внимательно читал. В стихах он больше всего ценил ори гинальные и глубокие мысли, оригинальные образы, Однако в том, что он теперь читал и слышал, меньше всего уделялось внимания именно этому. В одной газели Навои указал ошибку в рифме. Поэты тотчас же согласились с ним. В другой газели он отметил неестественность сравнения. Однако это замечание показалось другим не совсем справедливым. Некоторые даже нашли сравнение весьма красочным, блестящим. Навои отодвинулся в тень, подальше от лучей ослепительного солнца, и попросил подать калам и чернила. Собравшиеся с глубоким интересом устремили на него глаза. Внимательный наблюдатель мог бы заметить на лицах некоторых особенно самодовольных поэтов признаки иронии. Навои, обмакнув калам в чернильницу, пробежал им по бумаге и протянул газель автору. Поэт сначала прочитал газель про себя, потом обвел присутствующих быстрым взглядом и продекламировал ее вслух. Держа бумагу в протянутой руке, он взволнованно обратился к Навои:

— Я нахожу, — что мое сравнение можно уподобить почке. Вы, господин, своим дыханием, подобным весеннему ветерку, превратили почку в бутон и наполнили чашечку этой розы красками и светом.

Бумага переходила из рук в руки.

— А ну-ка, кто может что-нибудь возразить, — сказал престарелый поэт, сидевший на дальнем конце супы. Он близко поднес листок к глазам, потом передал его молодому человеку, сидевшему с ним рядом, и, слегка наклонившись к нему, промолвил:

— Алишер Навои одним росчерком своего волшебного калама создает из точки живые глаза.

— В то время, когда многие другие не могут высечь искру из камня, этот пишущий по-тюркски поэт добывает изо льда пламя, — вежливо ответил молодой человек.

Внезапно из дальней аллеи, где сидела веселая, подвыпившая компания, полились звуки музыки.

Волшебным мелодиям ная, чанга, лютни вторили певцы, исполнявшие тюркскую газель Лутфи. Навои опустил голову, прикрыл глаза. Как прекрасен Лутфи! Его газель, точно пламя, обжигала сердце, пленяя бесхитростной простотой степного языка, густыми свежими красками, оригинальностью мысли.

Последние волны музыки постепенно замирали в зелени. Навои поднял голову. Если бы он был один, то, вероятно, воскликнул бы: «Певец, приди, поиграй на тюркском сазе!»

На другой супе группа поэтов, усевшись в кружок, слушала газель Хусрави. Навои подошел и, остановившись сзади, тоже стал слушать. У Хусрави было слабое зрение. Не глядя на бумагу, он читал наизусть. И по форме, и по содержанию газель повторяла старые образцы. Подслеповатый поэт начал читать новую поэму. Первый стих оканчивался словом «гузар». При переходе ко второму стиху Навои, уловив стиль и смысл стихотворения, подсказал рифму: «хезар»; на слово «рой» он тоже угадал рифму «куной». С увлечением декламировавший свои стихи, Хусрави ничего не заметил. Слушатели, хихикая, поглядывали на Навои. Навои с улыбкой пошевелил губами, как бы говоря: «Тихо!» Для «сипохи буд» он нашел рифму «бамохи буд» и так далее. Наконец Хусрави оборвал чтение и, щуря глаза, с недоумением осмотрелся.

— Кто это? — с раздражением сказал он. Один из слушателей со смехом спросил:

— Вы не знаете этого человека? Вы раньше не видели его?