Поэт вошел в роскошный шелковый шатер, который окружала стража. При первом взгляде на Хусейна Байкару, сидевшего на вышитой золотом подушке, Навои заметил, что султан чем-то обеспокоен. Отвесив официальный поклон, он по знаку султана, сел с ним рядом.

Верных беков и везиров в шатре не было. Поэт Хасан Али Джалаир сидел неподалеку от султана, положив на колени книгу в красивом переплете. Маджд-ад-дин Мухаммед, стремившийся под любым предлогом проникнуть к султану, восседал поодаль. Несколько собеседников, обязанных постоянно находиться при султане и развлекать его шутками и анекдотами, старались не встречаться с гневным взором Хусейна.

Хусейн Байкара не долго радовался победе над Мирзой Ядгаром. Последнее время в лагерь султана начали приходить все белее и более неприятные вести Мирза Ядгар снова собрал большое войско, эмир Хасанбек привел ему на помощь несколько тысяч нукеров Султан Махмуд стоит с войском на берегу Аму, собираясь напасть на Хорасан. Многие беки и джигиты, сговорившись с Мирзой Ядгаром, тайком ушли из лагеря Хусейна Байкары.

Навои осведомился о здоровье султана. Хусейн Байкара сообщил, что из Герата прибыл гонец и при вез тяжелые вести. Он вынул из-под подушки письмо и протянул его Навои. Поэт внимательно перечел письмо, потом положил его подле себя на атласный ковер и поднял глаза на султана. В его взгляде не чувствовалось страха, растерянности или удивления: глаза его сохраняли обычную уверенность и задумчивость. Не в силах скрыть волнения, султан с горечью заговорил:

— Что нам предпринять, чтобы подавить взбунтовавшуюся кучку бродяг в столице? Мнение наших эмиров на этот счет нам известно. Может быть, услышим от вас какой-нибудь хороший совет.

Навои, с присущей ему величавой изысканностью и мягкостью, ответил:

— Великий Государь, судьба и жизнь Хорасана ваших руках. Какие мысли рождаются в вашем благословенном сердце в связи с этим печальным событием?

— Мы захватили венец и власть мечом, — после минутного молчания резко ответил Хусейн Байкара. — Тем же мечом мы и должны действовать, чтобы ее укрепить.

Ответ государя не смутил поэта. Потомок хромого миродержца, покорившего полмира, умел хорошо владеть мечом и любил похваляться этим, но больше, чем меч, он любил вино, больше, чем поле битвы, — веселые пиры. Поэт верил, что султана Хусейна можно направить добрым советом на верный путь, хотя ничтожная причина иногда могла раздуть его гнев, как ветер — огонь. Навои неторопливо заговорил:

— Хакан, вам надлежит быть искусным врачом и уметь исцелять раненое сердце. По мнению вашего покорного слуги, меч здесь не нужен.

Хусейн Байкара не ответил. Собеседники сидели, опустив головы, словно чем-то придавленные. Тягостное молчание нарушил Маджд-ад-дин Мухаммед.

— Поистине, — сказал он, надменно взглянув на Навои, — план его величества государя мира — плод здравого ума. Чтобы воспитывать грубый народ, нужен меч или, по крайней мере, палка. Народ не достоин снисхождения и милости.

— Народ требует истины и справедливости? — ответил Навои, стараясь сдержать свой гнев. — Не следует разбивать камнем уста, изрекающие истину, — нужно отрубить руки, стремящиеся поколебать устои правды. Право султана собирать налоги, но они не должны быть источником обогащения нескольких гнусных людей. Налоги следует взыскивать по определенным законам и установлениям, необходимо приспособить их к имущественному положению населения. Повторяю, ярость народа обоснованна. Наш, долг внять его голосу, терпеливо выслушать его жалобу.

— Дело зашло слишком, далеко, — резко возразил Хусейн Байкара — Когда людей, состоящих у нас на службе, забрасывают камнями, — это оскорбление венца. Пусть подают прошения и жалобы. Неужели: нужно поднимать бунт в столице?

— По нашему мнению, это вовсе не так, — возразил Навои. — Венец власти подобен солнцу в небе. Имеет ли отношение к власти камень, брошенный в голову какого-нибудь ненасытного дракона, вроде Ходжи Абдуллы Хатыба? Если люди берут в руки камень, значит, у них на сердце горе. Необходимо узнать, в чем это горе, и смыть его водой справедливости.

Хусейн Байкара промолчал. Он колебался. Поди няв на поэта узкие, бегающие глаза, он печально ска-зал:

— Неблагодарных людей, вроде Ходжи Абдуллы, мы намерены наказать, можете нисколько в этом не сомневаться. Но бунтовщики, которые нарушили спокойствие в столице, тоже не должны остаться безнаказанными. Если, хотя бы для устрашения, мы не под вергнем их какой-либо каре, дни, чего доброго, и в будущем осмелятся поднять бунт.

Навои обрадовался. Чтобы окончательно сломить упрямство султана, он сказал:

— Государь, если жизнь и достояние людей отданы на растерзание волкам и если люди стонут в лапах этих кровожадных тварей, то не прислушаться к их стонам — несправедливо. Тут нужны не угрозы и устрашения, а мягкость. В отношениях с народом следует опираться не на меч, а на справедливость, необходимо избавить народ от насилия и притеснения. Народ — это широкое море: если оно выйдет из берегов, то не пощадит ни царского дворца, ни хижины бедняка. Это огонь: от одной его искры сгорит и трава, и самое небо. Надь действовать добром. Если страна и народ счаст ливы, — власть безопасности.

Султан колебался, Он не решался поступить вопреки мнению беков и советников; с другой стороны, плохо сложившаяся военная обстановка диктовала необхо-димость быстрейшего подавления мятежа в сердце государства — Герате. Хусейн Байкара, наконец, решился:

— Мы принимаем ваши соображения. Поручаем вам исполнить это тонкое дело. По воле аллаха, такой опытный и находчивый человек, как вы, скоро восстановит тишину и спокойствие в нашей столице. Разрешшаем вам немедленно начать приготовления к путешествию.

Навои, как всегда, не возражая, принял поручение, которое считал полезным для народа и страны. Поклонившись в знак согласия, он спросил:

— Какой подарок привезет сей бедняк многострадальным жителям столицы? Каким лекарством вылечит ее обитателей?

— Всему миру известно, что я государь, а не лекарь, — пошутил Хусейн Байкара.

Навои любил веселую остроумную речь. Он мог бы красноречиво ответить султану, но на сей раз только улыбнулся и продолжал серьезным голосом:

— Когда ваш слуга прибудет в столицу, он должен порадовать горожан. Я хотел бы, чтобы вы почтили меня высочайшим указом.

— Каково бы могло быть его содержание? — спросил государь.

— Таково, чтобы каждое слово указа, как солнце, давало сердцу жизнь, — ответил Навои. — Каждая буква этого указа да будет морем справедливости! В нем могли бы заключаться обещания, что на головы жестоких, лицемерных чиновников, расхитителей народного добра, обрушится град камней.

Хусейн Байкара, не отвечая, лукаво улыбнулся. Потом он заговорил о других делах, которые следовало исполнить в Герате.

Когда поэт поднялся, собираясь уходить, султан сказал:

— Готовьтесь в дорогу. Мы скоро составим и вручим вам указ.

Навои медленно направился к своему шатру. Всем существом своим он был уже в Герате, В голове его теснились всевозможные мысли и планы.

Слуга принес кушанье из общего котла. Поев не много мяса, поэт отставил блюдо в сторону. Вместо шербета он потребовал чашку холодного айрана. Потом собрал шахматные фигуры, разбросанные на ковре. Ему очень хотелось пригласить кого-нибудь из шахматистов, живших в соседних шатрах, но он боялся увлечься игрой. Подобрав шуршащие листки белой и цветной бумаги, лежавшие на низеньком, заваленном книгами столике, поэт сложил их в небольшую разрисованную шкатулку из слоновой кости. Это были газели, муамма и туюги,[54] сочиненные в походе, — но еще не переписанные набело.

Сборы в дорогу были окончены. Пробежав глазами присланный султаном указ, поэт остался доволен. Он свернул бумагу в трубочку, запечатал ее сверху и спрятал в складки тюрбана. Слуги подвели к палатке стройного иноходца. Спутники поэта тоже были готовы. Среди них находился его верный нукер, Баба-Али, крепко сложенный, умный, обходительный юноша; Навои сел в седло, покрытое бархатным ковриком, и конь тронулся, легко помахивая головой. За ним двинулись Баба-Али и еще несколка дворцовых слуг и чиновников.