Баллас посмотрел вниз. Гибкое тело мелькнуло под ногами. В туманных сумерках оно было едва различимо – короткий взблеск, тут же исчезнувший в толще воды. Угорь. Здоровенный. Тяжелый, как младенец. Но это всего лишь угорь – ничего более. Баллас двинулся дальше.

Вдруг что-то туго обвилось вокруг его лодыжки. Баллас споткнулся и ухватился за ветку ивы, пытаясь сохранить равновесие и устоять на ногах. Гибкая ветка не выдержала его веса, подалась вперед вместе с ним, и рука ушла в болото. Рукав и бок мгновенно промокли. В следующий миг руку пронзила острая боль.

– Кровь Пилигримов! – рявкнул Баллас, вскакивая на ноги.

Он осмотрел руку. На коже между большим и указательным пальцами виднелись четыре маленькие отметины – симметрично расположенные черные точки, будто проколотые четырьмя острыми иглами. В первый миг они были едва различимы, но тут же начали кровоточить.

– Ублюдок, – пробормотал Баллас. – Долбаный сукин сын.

Кровь стекала в воду. У ног Балласа что-то зашевелилось. Появилась голова угря, мягкая, точно гнилая слива. Тварь разинула рот, пожирая кровавые капли, – и ушла на глубину.

Баллас пососал ранку, вытер кровь рукавом рубахи и ускорил шаги.

Дорогой он раздумывал, что будет врать Люджену Краску. Не мог же Баллас сказать ему правду! Не мог объяснить, что напал на Благого Магистра и теперь все силы Церкви охотятся за ним. И что единственным безопасным для себя местом он полагает мифический Белтирран… Нужно выдумать ложь. Но вот какую?

Гибкое тело обвило обе лодыжки разом. Баллас рухнул лицом вперед. Ругаясь и отплевываясь, он попытался подняться, но тщетно. Угри вились вокруг него. Казалось, их были дюжины. Мягкие рыльца тыкались в лицо, темные тела извивались перед глазами. Они обвивали Балласа, сковывая движения, как кандалы. Баллас забился. Его охватила паника. Он корчился в воде, пытаясь встать на ноги. Но угри были сильны. Слишком сильны.

Внезапно они отступили. Баллас вскочил. Несколько угрей отвалились от него, неохотно сползая с плеч, рук, бедер. Один продолжат упрямо обвиваться вокруг талии. Баллас отодрал его и швырнул в болото.

Вода под ногами перестала бурлить – лишь из глубины поднимались пузырьки воздуха и лопались на поверхности. Он посмотрел вниз. Угри исчезли. Все было тихо. Баллас смахнул воду с глаз. Пальцы нащупали ранку на лбу. Рукава рубахи и штаны тоже были в крови. Баллас почувствовал неожиданную слабость. Сперва он решил, что это просто следствие испуга, но слабость не отступала. Баллас пошатнулся. Закатав рукав, он увидел на предплечье следы укуса: два раза по четыре маленькие дырочки…

Баллас тихо выругался и зашагал вперед. Он не знал, каков яд у этих угрей, убивает он или только парализует. Ни то, ни другое его категорически не устраивало. Нужно было поскорее добраться до дома Краска. Продавец угрей – коль скоро он здесь живет – должен иметь противоядие.

Потяжелели веки. Баллас то и дело моргал, пытаясь не закрывать глаза, но свинцовая усталость навалилась на него. В очередной раз споткнувшись, Баллас упал на колени.

– Давай же, мать твою, – пробормотал он. – Вставай.

Бесполезно. Колени подогнулись. Баллас лег в воду и больше уже не делал попыток подняться. У него не осталось сил. Вода заливалась в рот. Баллас понял, что тонет. Волна паники снова накрыла его – но он уже ничего не мог поделать. Потемнело в глазах. Мало-помалу окружающий мир словно бы растворялся в этой темноте, становясь расплывчатым и нечетким. Снова вернулись угри. Острые челюсти впились в тело Балласа. Он ощутил резкую боль, но она быстро прошла.

Тьма сгустилась, и не осталось ничего.

Баллас очнулся от мерзкого запаха. Он узнал болотную вонь гниющей растительности и тут же вспомнил угрей. Снова увидел узкие тела, сплетающиеся перед глазами. Снова ощутил, как острые точно иголки зубы впиваются в щеки, руки, в грудь… Баллас вздрогнул и открыл глаза.

Он лежал на кровати в небольшой комнатке с дощатыми стенами. Потолка не было – над ребрами стропил сразу вздымалась крыша. Баллас понятия не имел, как сюда попал. Впрочем, это было дело десятое. Пьяница с большим стажем, Баллас привык к провалам в памяти. Больше обеспокоило то, что он по-прежнему не мог двигаться. Неужели яд угрей парализует навсегда? И означает ли это, что теперь он калека?

Балласа охватил ужас. Он бешено задергался – и тут понял, что дело вовсе не в яде. Руки были примотаны к бокам толстой веревкой. Ноги крепко связаны в лодыжках и коленях.

Еще одна веревка пересекала грудь, привязывая Балласа к кровати. Он забился в путах, но веревки держали крепко.

Открылась дверь. В комнату шагнул человек лет шестидесяти. Его короткие, неровно обрезанные волосы были цвета соли с перцем. В темной бороде тоже серебрилась седина. Лучики морщин покрывали лицо, но в движениях чувствовалась молодая живость и легкость. Старик коротко глянул на Балласа и отвернулся, чтобы закрыть дверь.

– Ты очнулся, – констатировал он, вновь переводя взгляд на своего гостя.

– Развяжи меня, – сказал Баллас, не утруждая себя долгими предисловиями.

Старик усмехнулся:

– Я думаю, тебя мучает жажда. Ты нахлебался болотной жижи, но это было больше суток назад…

– Слушай, дед, – рявкнул Баллас, – делай как я сказал! Развяжи меня.

Словно не слыша, старик поднес к губам Балласа чашку. Жидкость в ней сладко и необычно пахла, словно сок дюжины разных фруктов. Балласа и впрямь мучила жажда, но он отвернул голову, отказываясь пить. Старик вздохнул и поставил чашку на стол.

– Во-первых, – сказал он, – я связал тебя для твоего же блага. У тебя в жилах больше яда, чем крови. Этот яд парализует жертву – расслабляет определенные мускулы. Конкретно – те, которые полезны для самозащиты и побега: мышцы ног, рук и так далее. Сердце или, скажем, легкие яд не затрагивает: угри в этом болоте предпочитают свежее мясо. Жертва становится беспомощной, но остается живой… Если человеку удается спастись и принять противоядие, выздоровление будет болезненным. Парализованные мышцы сводит сильнейшими судорогами. Тело корчится самым невероятным образом. Можно легко переломать позвоночник или шею. Понимаешь теперь, зачем я тебя связал?

– Но сейчас уже все в порядке?

– Да.

– Так развяжи же меня.

Старик покачал головой.

– Есть еще и «во-вторых». Здесь, на болоте, у меня бывает мало… у меня не бывает гостей. В Кельтримине меня не слишком-то любят. Найдется немало людей, которые обрадуются, узнав о моей смерти. Меня терпят, разумеется: кто еще может поймать таких замечательных вкусных угрей? Это искусство известно немногим. А здешние угри в большом спросе. Кожа идет на разные изделия, мясо, если правильно приготовить, великолепно на вкус. На рынке я продаю лишь малую часть своих угрей, а остальных сдаю купцам. Те перепродают их в Бранхарсте, в Ганбрейте, по всему Друину и получают колоссальную прибыль. Вот почему я до сих пор жив. Только поэтому. И уж конечно, я не могу поселиться в городе. Ты бы смог изо дня в день жить бок о бок с теми, кто презирает тебя и ненавидит? Вот так-то. Я построил себе дом на болоте, и тут угри очень мне помогли. Некоторые натаскивают сторожевых собак, чтобы защитить себя и свое имущество. Ну а у меня есть эти замечательные рыбы… – Старик усмехнулся. – Вот почему люди сюда не суются. А ты меня удивил своим вторжением…

– Ты Люджен Краск?

– Это ни для кого не секрет, – отозвался старик. Баллас сбавил тон.

– Говорят, что ты продаешь запретные тексты. Документы, объявленные Церковью вне закона.

Краск помолчал.

– Неправда, – наконец ответил он.

– Но мне сказали…

– Много лет назад, – перебил Краск с ноткой раздражения в голосе, – я и впрямь продавал эти документы. И не я один. В Друине нас много было таких. Ученые, жадные до «истины». Купцы, которых волновали только деньги. Некоторое время мы благоденствовали. Церковь не знала о наших занятиях. Невежественные и счастливые, мы купались в лучах солнца свободы, и тень святого правосудия нас не тревожила. – Он пожал плечами. – Со временем все переменилось. Церковь стала умнее. Многих из нас арестовали. Церковь конфисковала документы, а мы заплатили страшную цену. Многих казнили Я сам двадцать лет просидел в тюрьме. Двадцать лет я ел черствый хлеб и пил тухлую воду. Двадцать лет я не разговаривал ни с единой живой душой, кроме охранника, приносившего мне еду. Двадцать лет не видел ничего, кроме сырых камней. Краск отвернулся, глянув в окно. – Такие условия заставляют человека пересмотреть свою жизненную философию. В этой камере я усвоил, что знание и деньги ничего не значат. Свобода – вот самая драгоценная вещь на свете. Когда меня выпустили, я поклялся, что никогда больше не стану рисковать свободой.