Бартоломью закрыл люк и вернулся обратно, тщательно оглядывая пол в поисках каких-то еще входов и выходов. Таковых не обнаружилось, но в дальнем конце, где южное крыло примыкало к залу, он заметил крошечный лаз. Бартоломью протиснулся в него и очутился в тесном проходе, где было так пыльно и затхло, что он едва мог дышать. Проход изгибался, и за поворотом Бартоломью уперся в глухую стену. Он ковырнул камни и известку ногтем. Они были старыми — ход замуровали много лет назад. Бартоломью склонился, чтобы взглянуть, нет ли на кладке следов недавнего вмешательства, но ничего не обнаружил. Ход, должно быть, когда-то шел сквозь толщу западной стены зала и выводил, возможно, на галерею сзади. Он смутно припомнил, как сэр Джон жаловался, что старинную дверь переделали в нынешнее уродливое окно, так что, возможно, потайной ход замуровали именно тогда. Как бы то ни было, крепкая стена, перекрывавшая проход, была построена давно и не могла иметь отношения к загадкам дня сегодняшнего.
Он развернулся и принялся протискиваться по узкому проходу обратно. Добравшись до того места, где ход поворачивал, он заметил, что на уровне его колен один из камней вынут, а в образовавшуюся выемку что-то втиснуто. Он осторожно склонился и извлек находку. Там оказалось ужасающе грязное зеленое одеяло, от которого исходил столь мерзкий запах, что Бартоломью инстинктивно отбросил тряпку прочь. Когда одеяло оказалось на полу, что-то привлекло взгляд врача. Это была подпалина размером с его ладонь.
С бешено бьющимся сердцем Бартоломью поднял одеяло за краешек и вытащил его на чердак, где расстелил на полу. Это было то самое одеяло, которое Бартоломью осматривал в ночь смерти Августа. На нем были подпалины, которые навели Бартоломью на мысль, что Августу ничего не померещилось, когда он жаловался, будто кто-то пытался поджечь его постель. Однако на одеяле были и другие отметины — черные заскорузлые пятна широкой полосой тянулись от одного края до середины. Бартоломью хватило одного взгляда, чтобы узнать запекшуюся кровь, и от мысли о том, что это значит, его затошнило.
Должно быть, перед тем как Уилсон устроил тайный обыск в каморке Августа, тело старика вытащили через люк и спрятали на чердаке. Может быть, убийца наблюдал за Уилсоном через глазок, а может быть, спрятал труп Августа в узком ходе, так что Уилсон не заметил его, когда сам спасался бегством. Если мастер уже обследовал чердак, как он говорил, то он должен был знать, что узкий ход кончается тупиком, и не стал бы сворачивать туда.
А что потом? Когда Уилсон ушел? Август был мертв, и ничьи утверждения не заставят Бартоломью усомниться в том, что говорили ему его знания. Может быть, убийца думал, что Август еще жив, и наносил удары мертвецу, завернутому в одеяло? Или Уилсон сказал неправду, а на самом деле вернулся и избил многострадальное тело? И вне зависимости от того, какое предположение верно, где Август сейчас?
Бартоломью вернулся обратно, тщательно оглядывая каждый закоулок и каждую щелочку чердака, надеясь и одновременно страшась, что найдет Августа. Но напрасно: тела там не оказалось. Бартоломью возвратился обратно к узкому ходу. В пыли остались следы, и не только от его недавнего вторжения. Скорее всего, Августа прятали здесь до тех пор, пока не улегся шум, вызванный его смертью и исчезновением.
Свеча уже догорала, и Бартоломью чувствовал, что больше он не найдет на чердаке ничего интересного. В последнюю минуту он затолкал одеяло обратно в дыру в стене. Нельзя допустить, чтобы убийца, если он вдруг вернется, узнал об уликах, найденных Бартоломью.
Бартоломью спустился через люк обратно в каморку Августа и приладил деревянную панель. Она без труда встала на прежнее место, и Бартоломью вновь восхитился искусством мастера, сделавшего потайной лаз практически невидимым — даже когда знаешь, где искать. Он тщательно отряхнулся и подобрал клочья пыли, которые осыпались с его одежды. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь догадался, чем он занимался. Он приложил ухо к двери, потом бесшумно выскользнул за порог.
Он заглянул к своим больным и спустился вниз. Небо с самого утра было затянуто тучами, и уже накрапывал дождь. Бартоломью постоял на крыльце, глядя на двор. Именно сюда он свалился, когда Уилсон столкнул его с лестницы. Он закрыл глаза и вспомнил шаги, которые слышал, лежа у двери. Должно быть, это Уилсон спасался бегством через чердак. В спешке он, очевидно, позабыл про необходимость двигаться тихо, и до Бартоломью донесся его топот.
Врач вспомнил ту ночь, когда Август заявил, что у него в комнате черти и они хотят сжечь его заживо. Теперь все стало ясно: кто-то пробрался в каморку Августа через люк, запер дверь и попытался поджечь кровать. Когда Бартоломью с Майклом высадили дверь, злоумышленник сбежал тем же путем. Но это не значило, что Майкл тут ни при чем. Он вполне мог выбраться с чердака через второй люк и, бегом бросившись к лестнице Августа, подоспеть как раз вовремя, чтобы помочь Бартоломью выбить дверь. Это объяснило бы и тот факт, что бенедиктинец оказался почти полностью одет посреди ночи.
Кинрик носил еду из кухни в зал — близилась главная трапеза дня. Бартоломью быстро прошел в дверь и поднялся по лестнице в зал. Там было холодно и мрачно. Кинрик зажег свечи, но они лишь усугубляли ощущение холода и мрака, мерцая и трепеща под порывами холодного ветра из окон.
Бартоломью налил себе из котла супа из лука-порея и уселся рядом с Джослином Рипонским, скорее ради компании, чем по дружбе. Джослин потеснился и принялся рассказывать ему, что землевладельцы вынуждены платить работникам бешеные деньги, лишь бы зазвать их к себе на ферму. Чума унесла стольких, что оставшиеся в живых были нарасхват и могли заламывать любые цены.
Джослин злорадно потирал руки, описывая бедственное положение богатых землевладельцев. Потом принялся излагать свой план собирать людей в артели и продавать их труд оптом. Так работники получат неплохую власть над землевладельцами и смогут добиться лучшей оплаты и условий труда. Если один землевладелец будет обращаться с ними нечестно, они перейдут к другому, который предложит лучшие условия. Себе Джослин отводил роль посредника для этих артелей. Бартоломью цинично задался вопросом, какую долю заработка предприимчивый Джослин потребует себе за труды. И попытался сменить тему.
— Вы не собираетесь возвращаться обратно в Рипон?
— Пока можно заработать здесь, нет, — отвечал Джослин.
Бартоломью сделал еще одну попытку.
— Что побудило вас приехать в Кембридж? — спросил он, выбирая ломтик солонины, не слишком отливающий зеленью плесени.
Джослин, явно раздосадованный тем, что его уводят от темы, щедро плеснул себе еще вина — оно ведь принадлежало колледжу.
— Я списался с мастером Суинфордом. Мы с ним дальние родственники, и я поступил сюда, потому что собираюсь открыть грамматическую школу в Рипоне и хотел подучиться, как это лучше всего сделать. У меня есть дом, который можно пустить в дело, а поскольку это будет единственная грамматическая школа на многие мили вокруг, я не сомневаюсь, что преуспею.
Бартоломью кивнул. Все это он знал от Суинфорда, когда тот спрашивал членов коллегии, нельзя ли его родственнику пожить в Майкл-хаузе в обмен на преподавание грамматики. На словах план Джослина звучал благородно, но, познакомившись с ним лично, Бартоломью пришел к убеждению, что школа открывается исключительно ради извлечения прибыли и едва ли будет иметь отношение к распространению идеалов просвещения.
Обязанностью Бартоломью, как самого старшего из присутствующих членов коллегии, было чтение благодарственной молитвы, которая венчала каждую трапезу в колледже. Покончив с этим, он удалился к себе в комнату.
Грею не удалось купить все лекарства, которые были необходимы Бартоломью, и у него не оставалось другого выбора, кроме как пешком отправиться в Барнуэлльское аббатство и посмотреть, нельзя ли позаимствовать что-нибудь у тамошнего лекаря. Бартоломью подождал, пока студент поест, потом собрался в дорогу под дождем.
