— Слава богу, — сказал он негромко. — Эдит, должно быть, счастлива.

— Как монах в борделе! — ухмыльнулся Стивен.

Подмастерье подвел лошадь, и Бартоломью вскочил в седло. Стивен бросился в дом и вернулся с длинным синим плащом.

— Надень, а не то окоченеешь.

Бартоломью с благодарностью принял плащ. Наклонившись, он легонько коснулся плеча Стивена и тронулся в путь, пустив лошадь галопом, который на этих узких улочках был далеко не безопасен.

За городом ему пришлось замедлить скачку, чтоб не повредить кобыле Стивена. Дорога на Трампингтон была сильно наезженная, и снег размесили в непролазную жижу. Погода стояла более теплая, чем перед Рождеством, смерзшаяся грязь подтаяла и превратилась в холодную топкую кашу. Копыта у лошади скользили и разъезжались, и ее приходилось непрерывно понукать. Бартоломью уже начал думать, что придется вести ее в поводу, когда дорога расширилась, позволяя обходить особенно большие топи кругом.

Он старался не думать о том, что его ожидает в доме Эдит. Вместо этого он вспоминал, как удивился Грей, узнав, что у врача нет лошади. И снова, в который раз со времени своего выздоровления, Бартоломью задался вопросом, хочется ли ему учить такого человека, как Грей.

Бартоломью понимал, что обязан студенту жизнью. Вряд ли он выздоровел бы без неуклюжего врачевания и неусыпной заботы Грея. Студент сильно рисковал, взявшись за вскрытие нарывов; прежде он никогда сам этим не занимался, только видел однажды, как мастер Роупер это делал. Следы неопытности Грея останутся теперь у Бартоломью на всю жизнь.

Однако Бартоломью не был до конца уверен в юноше. Его смущало воспоминание о том, что именно Грей принес злополучную записку, которая привела его к Филиппе, и ощущение, что он теперь в долгу перед этим бесцеремонным юнцом. В сущности, его смущал сам Грей. Он был самоуверен, если не сказать — заносчив, и постоянно сравнивал плату, запрошенную Бартоломью, с тем, сколько пациент должен был заплатить. Сумма, которую называл Бартоломью, обыкновенно не покрывала даже стоимости лекарств, и он постоянно ощущал молчаливое неодобрение Грея. Словно он повсюду водил с собой Уилсона.

Наконец он добрался до деревни и дома Эдит. Племянник кинулся ему навстречу, и его восторженные объятия едва не сбили Бартоломью с ног. Ричарду было всего семнадцать, но ростом он уже почти сравнялся с дядюшкой. Юноша немедленно принялся возбужденно болтать, позабыв о подобающем студенту Оксфорда достоинстве, которое он усердно пытался сохранять. Бартоломью слушал, и рассказы Ричарда возрождали в его памяти яркие картины собственного оксфордского прошлого.

Эдит поспешила ему навстречу из кухни, на ходу вытирая руки о фартук, прежде чем обнять его, а Стэнмор подошел, чтобы хлопнуть зятя по плечу.

— Мэтт, ты отощал и побледнел, — заметила Эдит, отстраняя его, чтобы разглядеть как следует. Потом снова обняла брата. — Это было ужасно, — прошептала она так тихо, чтобы услышал он один. — Мы знали, что ты болен, и ничего не могли поделать. Я так за тебя боялась.

— Ну, теперь я здоров. Но ты ведь тоже болела?

Эдит пренебрежительно отмахнулась.

— Полежала пару дней в постели, и все. Но тебе не нужно было приходить. — Лицо ее стало испуганным, и она вцепилась в его руку. — Мы просили Стивена ничего тебе не говорить, — сказала она.

— Боже правый, Мэтт! Что ты сотворил с кобылкой Стивена? — Стэнмор, питавший слабость к лошадям, с ужасом смотрел на перепачканную в грязи кобылу.

Бартоломью простонал. Он не отдавал себе отчета, в каком состоянии находится животное.

— Стивен шкуру с меня спустит. Ты можешь ее почистить?

Ричард отправился приглядеть за мальчишкой-конюхом, а Бартоломью двинулся в дом вслед за сестрой и ее мужем. Как только юноша скрылся, все трое сразу посерьезнели. Эдит рассказала, что она пошла к Филиппе, едва Бартоломью ушел, и обнаружила у той жар. В ту же ночь свалилась и сама Эдит, на следующий день — еще трое слуг. Они болели не так тяжело, как некоторые жертвы чумы, но у них была черная сыпь. Эдит показала Бартоломью бледно-розовый след на руке.

У Филиппы черные пятна высыпали в основном на лице. Она попросила Эдит дать ей покрывало, а потом заперлась у себя в комнате. Это произошло семь дней назад. Эдит не один час провела, уговаривая ее открыть дверь, но девушка отказалась даже разговаривать с ней.

Бартоломью поднялся.

— Она не пустит тебя, Мэтт, — сказала Эдит. — Она написала записку, где говорилось, что ты в особенности не должен приходить. Бедная девочка. Представить не могу, что она так страшно изуродована.

Бартоломью тоже не мог себе этого представить. Во всяком случае, не мог представить ничего, что могло бы изуродовать Филиппу настолько, чтобы она стала нежеланной для него. Ему вспомнился Колет. Что этот мор творит с человеческим рассудком! Он еле заметно улыбнулся сестре, прежде чем подняться в комнату Филиппы. Эдит не пыталась остановить его: она слишком хорошо знала брата. В глубине души она надеялась, что звук его голоса может вытащить Филиппу из ее отчаяния.

Он немного постоял перед дверью, потом постучал. Внутри послышался какой-то шорох, и все затихло.

— Филиппа? — позвал он негромко. — Это Мэттью. Пожалуйста, открой дверь. Не нужно бояться.

Было по-прежнему тихо. Он постучал еще раз.

— Филиппа. Если ты откроешь дверь и поговоришь со мной, даю слово, что не попытаюсь прикоснуться к тебе или увидеть тебя, — произнес он. — Просто позволь мне немного побыть с тобой.

Ответа не последовало. Бартоломью присел на сундук, который стоял в коридоре, и задумался. В обычных обстоятельствах ему и в голову не пришло бы покуситься на чье-то уединение, но сейчас он боялся, что состояние рассудка Филиппы, пострадавшего от болезни, может сделать ее неспособной позаботиться о себе. Если это и впрямь так, ей нужна помощь, пусть даже сама она этого не понимает.

Эдит в восемнадцать лет вышла замуж за Стэнмора и переехала в Трампингтон. Бартоломью тогда было восемь, и всякий раз, когда его отпускали из монастырской школы в Питерборо, он приезжал погостить в беспорядочно построенном доме сестры. Он изучил здесь каждую щелочку, каждый закоулок и знал, что замок на двери, за которой скрывалась Филиппа, неисправен. Стоит вставить острую щепку в определенном месте — и дверь в мгновение ока откроется. Мальчишкой он не раз играл с этим замком в дождливые дни.

Он решил сделать еще одну попытку.

— Филиппа. Почему ты не отвечаешь? Позволь поговорить с тобой всего несколько минут, и я обещаю, что уйду по первому твоему слову.

В ответ ему не раздалось ни звука, ни даже шороха. Бартоломью встревожился; он решил, что дело гораздо серьезней, чем несколько шрамов. Вооружившись заточенной железкой, которую он носил с собой среди прочих инструментов врачебного ремесла, Бартоломью вогнал ее в замочную скважину, как много лет подряд проделывал со щепкой. Навыка он не утратил, и дверь с легкостью подалась.

Филиппа сильно вздрогнула, когда он сделал к ней шаг, и Бартоломью остановился. Она съежилась на кровати, кутаясь в плащ, который он дал ей по пути из монастыря в Трампингтон. На ткани до сих пор темнела засохшая грязь. Лицо девушки было обращено к нему, но за длинной вуалью он не мог различить ее черты. Она горбилась, словно древняя старуха, над какой-то вышивкой.

При виде этой картины у Бартоломью перехватило дыхание. Филиппа терпеть не могла шитье и согласилась бы на все, лишь бы не заниматься им. И уж совершенно определенно она не села бы за вышивание по доброй воле. Он пригляделся повнимательней. Что-то было не так: держалась девушка как-то неестественно, и ступни у нее были больше, чем помнилось Бартоломью.

— Я же просила тебя не приходить.

Эти слова были произнесены еле слышным шепотом, специально для того, чтобы ввести его в заблуждение.

— Кто вы? Где Филиппа? — осведомился Бартоломью.

Женщина поняла, что раскрыта, голова ее резко вскинулась, и Бартоломью заметил сверкнувшие из-под густой вуали глаза. Он шагнул вперед, чтобы сорвать покрывало, но остановился: незнакомка смахнула вышивку с колен, и в грудь ему нацелился арбалет. Бартоломью отступил на шаг. Какая насмешка судьбы, подумалось ему: пережить чуму и погибнуть от стрелы.