«Он о чуме или об убийствах в колледже?» — во второй раз задался вопросом Бартоломью; мысли в усталом мозгу вновь заметались. Он спросил себя, почему он лежит в холодной кухне в обществе человека, который, как подозревал Бартоломью, мог знать больше, чем следовало бы, по меньшей мере об одном убийстве.

— Почему Элфрит оказался в твоей комнате? — сонно поинтересовался Бартоломью. Он постепенно расслабился впервые за много дней; ощущение было приятное, и он почувствовал, что его клонит в сон.

— Хм? — переспросил Майкл. — А, это я отвел его туда. Он упал во дворе. Его комната была заперта, и я отвел его к себе.

— Заперта? — повторил Бартоломью; теперь он уже боролся с дремотой.

— Ну да, — сказал Майкл отрешенным голосом. — Мне это тоже показалось странным. Но дверь была закрыта, и я не смог попасть внутрь. Наверное, один из студентов увидел, как он упал, и не захотел, чтобы его несли к ним в комнату.

Бартоломью задумался. Такое было вполне возможно. Врач знал, что три послушника-францисканца, с которыми Элфрит делил комнату, очень беспокоились, как бы их наставник, каждый день имевший дело с зачумленными, не принес им заразу.

— А ты как думаешь, когда кончится чума? — спросил он, чуть потянувшись, чтобы унять ноющую боль в спине.

— Когда Всевышний сочтет, что мы усвоили урок, — отвечал Майкл.

— Господи, какой еще урок? — спросил Бартоломью, снова устраиваясь на скамье. — Если так пойдет и дальше, не останется никого, кто мог бы что-то усвоить.

— Может, и не останется, — сказал Майкл, — но если бы Он хотел, чтобы мы все погибли, Он не стал бы утруждаться и посылать нам знаки.

— Какие знаки?

Бартоломью почувствовал, что глаза у него начинают слипаться, как бы он ни силился удержать их открытыми. Он попытался вспомнить, когда в последний раз спал, — вроде бы перехватил пару часов позапрошлой ночью?

— Когда чума впервые появилась на Дальнем Востоке, было три знака, — начал Майкл. Бартоломью оставил попытки разлепить веки и просто слушал.

— В первый день выпал дождь из змей и лягушек. На второй день ударил гром такой силы, что слышавшие его сходили с ума, и полыхнула молния, подобная полотну огня. На третий день над землей встала непроглядная пелена черного дыма, застлавшая солнце и свет. На четвертый день разразилась чума… Были и другие знаки, — продолжил Майкл мгновение спустя. — Во Франции над дворцом Папы в Авиньоне видели исполинский столб пламени. Огненный шар повис над Парижем. Когда чума добралась до Италии, она принесла с собой чудовищное землетрясение, от которого по всей округе начались вредоносные испарения, погубившие все всходы. Люди гибли не только от чумы, но и от голода.

— У нас здесь не было никаких знаков, брат, — проговорил Бартоломью почти сквозь сон. — Может быть, мы не настолько дурны, как французы или итальянцы.

— Может, и так, — ответил Майкл. — А может, Господь не желает попусту тратить знаки на тех, кому не будет искупления.

Проснулся Бартоломью, как от толчка. Он совершенно окоченел от холода и все так же лежал на скамье. Морщась, он поднялся, дивясь, почему не отправился спать в теплую и удобную постель. В окно лился дневной свет, в очаге потрескивали дрова. Он огляделся.

— Ну что, вы проснулись, лежебока? Это ж надо — уснуть в кухне! Мастер Уилсон вас не похвалит.

С прошлого вечера на кухне успели убраться: огрызки были выметены, дохлая крыса исчезла. Один из очагов был вычищен, и на месте остывшей золы весело пылал огонь. Бартоломью неловко подошел и уселся перед ним на скамеечке, наслаждаясь запахом овсяных лепешек, которые пеклись в круглой печи у огня. Брат Майкл все еще спал в Агатином кресле; глаза его были обведены темными кругами, рот приоткрылся. Собственные подозрения вчерашнего вечера показались Бартоломью невероятными. Даже если Майкл и имел какое-то отношение к смерти Элфрита, он все равно явно не желал никакого зла Бартоломью — ведь никто не мешал бенедиктинцу расправиться с ним, пока он спал на скамье.

Бартоломью потянулся и, улучив минутку, когда Агата не смотрела, стащил лепешку. Его внезапное движение разбудило Майкла — он уселся и принялся бестолково озираться по сторонам.

— Который час? — спросил он, потирая замерзшие руки друг о друга.

— Без малого восемь, я бы сказала, — отозвалась Агата. — А теперь садитесь-ка, — продолжала она, усаживая Майкла обратно в кресло. — Я напекла вам лепешек — если только этот ненасытный докторишка не уплел их все.

— Но я проспал заутреню! — ужаснулся Майкл. — И не прочитал ночные и утренние похвалы.

— Должно быть, твой желудок еще не проснулся, — заметил Бартоломью, — если ты вспомнил о молитвах раньше, чем о завтраке.

— Я всегда читаю молитвы до завтрака, — отрезал Майкл, но потом смягчился. — Прости, Мэтт. Я не могу ковыряться в нарывах и лечить лихорадку, как ты. Мой вклад в борьбу с чудовищным мором — читать молитвы, что бы ни случилось. Надеюсь, это поможет что-то изменить. — Вид у него стал удрученный. — С тех пор как все это началось, я впервые так осрамился.

— Я вчера как раз думал, что от священников сейчас куда больше толку, чем от врачей, — сказал Бартоломью, тронутый признанием Майкла. — Не относись к себе слишком сурово, брат. Или, как ты сам сказал мне вчера вечером, от тебя не будет никакого толку ни тебе, ни твоим пациентам. — Он так похоже изобразил высокопарный тон Майкла, что Агата залилась хохотом.

Майкл тоже рассмеялся, больше над реакцией Агаты, чем над жалкой попыткой Бартоломью пошутить.

— Боже, Мэттью, — сказал он. — Я уж думал, мы никогда больше не засмеемся. Дайте мне лепешек, мистрис Агата. Со вчерашнего вечера у меня во рту ни крошки не было, кроме червивых яблок.

Агата вытащила лепешки из печи и плюхнулась на скамеечку рядом с Бартоломью.

— Стоит мне только взять три дня выходных, чтобы позаботиться о родне, как в колледже все идет наперекосяк, — проворчала она. — В кухне грязища, в комнатах крысы, еда вся вышла.

Майкл закашлялся с полным ртом свежих теплых лепешек.

— Слуги почти все разбежались, — сказал он. — А этот кусок сала в комнате мастера и пальцем не пошевелит, чтобы исполнить свои обязанности, так что в колледже царит хаос.

— Больше не царит, — величественно провозгласила Агата. — Я вернулась. И не обольщайтесь, молодые люди, меня никакой мор не возьмет! Я три дня ходила из дома в дом, глядела, как умирают мои родные, и ничего мне не сделалось. Кое-кто из нас не поддается!

Бартоломью с Майклом воззрились на нее с изумлением.

— Возможно, вы и правы. Мы с Грегори Колетом думали, не обладают ли некоторые люди естественной устойчивостью к чуме.

— Это не устойчивость, мастер Бартоломью, — гордо возразила прачка. — Я одна из тех, кто избран Богом. — Она важно поправила свои пышные юбки. — Он поражает тех, кто гневит его, и щадит тех, кого любит.

— Этого не может быть, мистрис, — сказал Бартоломью. — За что Богу поражать детей? А монахи, которые рискуют жизнью, чтобы поддержать людей?

— Монахи! — фыркнула Агата. — Видала я, какую жизнь они ведут: богатство, жирная еда, женщины и дорогая одежда! Да Господь их первых в ад отправит!

— Спасибо на добром слове, мистрис, — со скорбным видом сказал Майкл. — И долго еще, по-вашему, мне ждать, пока Господь не отправит меня в ад?

Прачка невинно усмехнулась.

— А я и не утверждала, что он вас заберет. Но по какой еще причине одни умирают, а другие остаются в живых? Врачи не ведают. Грегори Колет сказал, что, может быть, я и права, и священники считают, что одним уготовано жить, а другим — умереть.

— Возможно, некоторые люди обладают такой пропорцией жизненных соков, которая позволяет им сопротивляться чуме, — задумчиво произнес Бартоломью и взял еще одну лепешку.

— А ты сравнивал жизненные соки тех, кто выжил, и тех, кто умер? — спросил Майкл.

Бартоломью кивнул, раздосадованный.

— Но пока что не нашел никакой закономерности. Майкл похлопал его по плечу.