В Мерв прибыли поздно ночью.

Рассказ Фердинанда Оберзаубера, рассказ, в силу недостаточного знания русского языка честным и много испытавшим австрийским социал-демократом как бы совершеино лишенный красок и представлявший собой довольно сухое и скупое изложение событий, именно вследствие своей сухости, скупости и бесцветности воспроизводил все случившееся без всяких недомолвок, в ужасающей наготе и правде. Австриец, кроме того, удостоверил подлинность своих свидетельств мандатом, из которого следовало, что Фердинанд Оберзаубер зачиелен красноармейцем в отряд, сопровождающий чрезвычайного комиссара Закаспия товарища Фролова, и спиной, которую он, с мучительной гримасой стянув гимнастерку, явил своим слушателям, — на спине, точно, живого места нельзя было найти: только незажившие еще рубцы да чудовищные, багрово-синие кровоподтеки. «Кизиль-Арават эсер», — скорбно качая головой, объяснил австриец. Доказательства эти усугубили произведенное рассказом впечатление, и отныне, что бы ни делал, о чем бы ни говорил и о чем бы ни думал Полторацкий, временами вдруг настигало его зыбкое, двоящееся видение: видел Фролова с темным, лишенным блеска взором, с капризно и надменно выдвинутой нижней губой и выражением постоянного удивления или, вернее, всегдашней готовности к удивлению на лице, еще не обретшем мужской, зрелой завершенности черт, — а сквозь этот ли а постепенно, будто со дна, проступал другой, от которого холодело сердце… Виделось распростертое на земле тело Фролова, и взгляд, как ни препятствовала, более того — как ни заклинала его душа, заранее содрогающаяся от невыносимого зрелища, неудержимо соскальзывал вниз и застывал на ужасной, чудовищно-глумливой ране. «А я лежу убит», вспоминал Полторацкий, но на том обрывалось теперь, ибо райским блаженством представала смерть во дикой степи, под благоговейный шелест трав и торжественное безмолвие неба в сравнении с участью, выпавшей на долю Андрея Фролова.

Утром по Вокзальной улице шли в Совдеп. Вел Маргелов, коренной мервский житель, человек левых убеждений и чрезвычайно словоохотливый, вероятно, от известной робости, одолевшей его при виде столь представительной делегации с наркомом труда во главе. Тут недалеко, чуть забегая вперед и оглядываясь, говорил Маргелов, пять минут хода, не больше… Пять ли, десять минут шли они до Совдепа, но узнали за это время немало. Обстановка… обстановка прежде всего! Следует уяснить, дабы ориентироваться, возбужденно излагал их провожатый, поглядывая на Полторацкого и ожидая от него знака одобрения. Полторацкий кивнул, и Маргелов, придя в еще большее возбуждение, сказал, что расстановка сил не благоприятствует… В лучшем случае — нейтралитет, а в худшем… — тут он развел руками, наморщил узкий, гладкий лоб и примолк. Молчание Маргелова, как и следовало ожидать, долго не затянулось, он продолжал, и по его словам, с пулеметной скоростью вылетавшим из маленького рта с черными усиками над верхней губой, выходило, что в стане противника видное место занимают полковник Наибов, широкоизвестный в старинном Мерве своим изречением — Маргелов остановился, поднял руку и произнес: «Я бог, я царь, я комендант Наибов!» …начальник тюрьмы Долецкий, совсем недавно, буквально третьего дня, на митинге в саду железнодорожников по поводу этих злосчастных событий в Асхабаде и Кизыл-Арвате… базарную, мелкую, постыдную сплетню о полчищах мадьяр, движущихся к нам со стороны Ташкента, уже заливших кровью Россию, — эту жалкую сплетню, повторил Маргелов, обращая однако на Полторацкого взгляд, выдававший его сомнения и обличавший в нем истинного жителя Мерва, Долецкий признавал за факт совершенно непреложный и тем самым смутил и без того смущенные умы мервских граждан… Начальник железнодорожной охраны Бритов — опасный человек, пользующийся, к несчастью, немалым влиянием… несколько бывших офицеров, в основном — молодые люди, сейчас, кстати, уличенные или почти уличенные в краже винтовок из городского цейхгауза и в продаже их туркменским грабителям — калтаманам… «Дело ведет Каллиниченко, председатель следственной комиссии. Исидор Кондратьевич — достойнейший человек, вам непременно следует с ним познакомиться», — сказал Маргелов.

Они шли по Вокзальной, мимо сплошного ряда домов — одноэтажных, каменных, несколько приземистых и неуклюжих, зато поставленных с явным расчетом на века; выделялся среди них один, возле дверей которого с неизвестной целью воздвигнуты были полуколонны, напоминающие слоновые ноги… Миновали деревянные ворота; длинная темная сводчатая подворотня открывалась за ними и в конце ее, ярко освещенная солнцем, видна была белая мазаная стена какого-то строения, вероятно, сарая. В подворотне этой должно быть прохладно и, будто в погребе, пахнет сыростью — так, скосившись и на мгновение погрузив глаза в блаженную темноту (из которой особенно резко сияла белая, освещенная солнцем стена), думал Полторацкий, ощущая тем: временем, что шея и лицо у него горят от зноя, а воздух своим сухим горьким привкусом выдает близость пустыни. «Железнодорожники чью сторону держат?» — внушительно спросил Константинопольский. Маргелов замялся. «У них заправляет Куделин… человек сложный, да вы его сейчас увидите… Ну, вот и наш Совдеп, — не без гордости указал Маргелов на двухэтажное здание с многочисленными окнами по фасаду. — Бывший „Гранд-отель“, а ныне „Дом революционного пролетариата“!» Просторный двор бывшего «Гранд-отеля» был замощен камнем; оба этажа представляли собой сплошь застекленные галереи; железная лестница в два марша вела с первого этажа на второй, ступени ее вздрагивали и тихо гудели под шагами, на одной из них — Полторацкий заметил — выбиты были буквы, он приостановился, прочел: «Завод Джон Мартин, Ростов-на-Дону». Он покачал головой. В иное время железная эта ступень, рассчитанно-небрежный жест судьбы, быть может, и обратила бы мысли к городу его юности, к реке, упоительно-прохладными, чистыми водами омывающей низкие зеленые берега, к жадному нетерпению, с которым в ту пору примерялся он к жизни, — но не сейчас. Поотстав от всех, тяжело поднимался он по гулкой лестнице и мог думать лишь о крови, пролитой в Кизыл-Арвате, — крови, открывшей путь ненависти, вражде и братоубийству. «Павел Герасимович, — звал сверху Маргелов, — познакомьтесь… Это Каллиниченко, Исидор Кондратьевич Каллиниченко, я вам говорил…» Навстречу Полторацкому спускался довольно высокий человек и со смущенной улыбкой протягивал руку. «Здравствуйте», — глуховатым голосом, негромко произнес он. Какая-то совершенно детская припухлость была у него в углах рта, и она-то вместо с выражением глаз, смотревших с мягкой пристальностью, наводила поначалу на мысль, что непросто, должно быть, этому человеку в следственной комиссии. Но взгляд более внимательный отмечал твердую складку губ, крутой подбородок и наводил на размышления о характере, которому по силам многое. «Я к вам загляну чуть позже, — сказал Полторацкий. — Вы где располагаетесь?» — «О, пожалуйста! — засиял Каллиниченко. — Я буду рад… Здесь, на первом этаже».

На втором этаже, за дверью одной из комнат раздавался зычный голос Шайдакова. «А я говорю — ударить по изменникам! — Дверь скрипнула, он оглянулся, увидел Полторацкого и, недобрыми глазами с головы до ног окинув его, сказал: — Слышишь? Тут личность из Асхабада, — ткнул он мощной рукой в угол, где на краешке стула сидел и вздрагивающими пальцами протирал стеклышки пенсне неприметной, блеклой наружности человек, в котором всего заметней были коричневые, совершенно новые и даже с щегольским пошивом штиблеты, — божится, что все там за Советскую власть, но только против Фролова… И он, — указал Шайдаков на плотного, средних лет мужчину, с вежливым поклоном Полторацкому представившегося: „Куделин Иван Александрович… Очень приятно“, — тоже уверяет, что Фунтиков нас хлебом-солью встретит». Куделин беззвучно засмеялся. «Шутить изволите, мой дорогой! — указательным пальцем он смахнул выступившие у него на глазах слезы (но с неприязненным чувством заметил Полторацкий, что глаза Ивана Александровича сохраняли холодную ясность и слез на них не было и в помине). — Положение, слов нет, серьезное, но… — губы Куделина сложились в снисходительно-понимающую усмешку, он всем телом повернулся к Полторацкому, отчего стул под ним отчаянно заскрипел, и проговорил внушительно: — на то вы и посланы, Павел Герасимович, чтобы вникнуть и разобраться, отделить, так сказать, зерна от плевел и придти к полюбовному соглашению. На платформу Советской власти, как мне известно и как наш товарищ, — кивнул он в сторону блеклого человека в новых штиблетах, — сообщает, в Асхабаде не посягают…» — «Насчет платформы не знаю, — неучтиво перебил Ивана Александровича Самойленко, — а на жизнь представителей Советской власти — еще как!» Куделин развел руками. «Если вы имеете в виду Фролова, то он вел себя неразумно. — Иван Александрович поморщился и веско добавил: — Весьма!» — «А Дианов? — подал голос Микиртичев. — Он тоже — нэразумно?» — «Житников арестован», — сказал Матвеев. «Печально», — пробормотал Куделин. «Да чего там! — с грохотом отодвинув стул, поднялся Caмойленко. — Отряды из Ташкента вызывать надо. И побыстрей!» — «А вы себе отдаете отчет, молодой человек, — так обратился Иван Александрович к Самойленко, хотя сам был ненамного старше, — что это означает — отряды из Ташкента? Ведь Асхабад двинет навстречу свою армию! И стало быть… — он примолк, нахмурился и с дрожью в голосе вопросил: — война?!» — «Если нас принудят, — подобно Шайдакову попытался грозно взмахнуть сжатым кулаком Гриша Константинопольский, однако широкий рукав старенького пиджака тотчас сполз, по локоть обнажив волосатую и тощую Гришину руку, и его жест впечатления не произвел, — мы примем бой! Мы…» — вытянув шею и полузакрыв глаза, продолжал Гриша, но Полторацкий его остановил. «Погоди, — сказал он. — Один… нет, два вопроса к товарищу Куделину. Первый — каково настроение рабочих Мерва? Второй… В городе стоит рота…» — «Социалистическая рота», — уточнил Маргелов. «Социалистическая, — кивнул ему Полторацкий. — На нее можно рассчитывать?» — «Соцрота слабодушна, — не раздумывая, отвечал Куделин. — Я человек сугубо штатский, но на ее помощь вам, по-моему, полагаться нельзя. Что же касается настроения рабочей массы, то тут сложнее… Но скажем так… и это будет близко к истине: рабочая масса возбуждена. Рабочая масса считает, что выступление Асхабада направлено не против Советской власти, а лишь против отдельных личностей…» — «Возбуждена — или ее возбуждают?» — глядя в пол, ровным голосом произнес Сараев. «Помилуйте, — с некоторой даже обескураженностью сказал Иван Александрович, и на бледном, чисто выбритом лице его выразилось огорчение. — Есть, конечно, кое-кто… в семье, как говорится, не без урода; товарищ Маргелов, вероятно, ввел вас в курс, но преднамеренная агитация… Нет, не может быть! Я, во всяком случае, сомневаюсь… Больше того: я не верю!» — «Что ж, все ясно, — сказал Полторацкий. — Митинг назначаем на завтра. С утра, я думаю?» — вдруг прямо взглянул он на Куделина, отметив настороженно-недоброе выражение, промелькнувшее в холодном ясном его взгляде. Смешавшись на миг, Иван Александрович утвердительно кивнул. «Днем жара несусветная, — как бы прося прощения за то, что не в его силах совладать с июльским зноем, молвил он, — декрет природы, так сказать: всякая политическая деятельность в полдень приостанавливается». — «Мудро, — сказал Полторацкий. — Мы, правда, этому декрету позволим себе не подчиниться, так что не обессудьте». — «Бога ради!» — им вслед воскликнул Иван Александрович.