Тяжкие времена переживал в июле тысяча девятьсот восемнадцатого Ташкент — туркестанская столица. Голод и мор, ужасы которых отяготились появлением пока еще, правда, редких больных с почти несомненными признаками чумы (что, кстати, дало прискорбный повод начитанной публике из кабаре «Приют утопленников», где собирались по вечерам журналисты, поэты, артисты и всякая окологазетно-театрально-литературная братия, поминать Шекспира с его «чума на оба ваших дома» и, разумеется, Пушкина с его проникновенно-мрачным обличением «безбожный пир, безбожные безумцы!»); пугающие отзвуки начавшихся в Фергане бесчинств скрывшегося из Коканда Иргаша; вызвавшее ропот ташкентцев объяснение комиссара продовольствия, уведомлявшего, что в связи с политическими событиями последнего времени и отделением Украины от России поступление сахара в Туркестан прекратилось совершенно, имевшиеся его запасы иссякли и населению должно примириться с заменой сахара сушеными фруктами — все это, конечно же, достаточно удручающе влияло на умы и сердца, а, кроме того, еще и усугублялось изнурительным зноем, изливавшимся на город с высокого, бледно-голубого неба. В полуденные часы небесный зной вполне можно было уподобить огню обжигающему — тому самому, о котором в мечетях Старого города твердили муллы, ссылаясь на пророческие суры Корана и упорно склоняя мусульман к мысли, чго все беды древней их родины связаны исключительно с пришельцами из России, особенно же с теми из них, кто поддерживает и укрепляет новый порядок. Вдобавок ко всему не прекращали своей законопреступной деятельности грабители, которым только на руку была повышенная нервозность ташкентских обитателей. Вот и в комиссариате труда, три дня назад обнаружив исчезновение из кассы пятидесяти тысяч рублей, прежде всего недобрым словом помянули грабителей, однако по здравому размышлению пришли к выводу, что винить надо кого-то из своих, скорее всего — Даниахия-Фолианта, словно в воду канувшего именно три дня назад. Причастность Даниахия поначалу решительно отвергал Полторацкий — слишком велико казалось несоответствие между обликом секретаря комиссариата и члена коллегии по социальным вопросам с его высоким, зауженным кверху лбом и любовно выращенным на правом мизинце перламутровым ногтем, со всей его пусть несколько навязчивой, но крайне осторожной повадкой, с его трезвым, толково устроенным умом, дошедшим до плодотворной мысли об оценочных бюро труда, — и похищением денег, требующим от человека какой-то отчаянности, если не сказать — безумия, какого-то непутевого взмаха руки: а! пропади все пропадом! какого-то бесшабашного сжиганияза собой всех и всяческих мостов, еще оставляющих надежду на возвращение в прежнюю жизнь… Все это никак не вязалось с обликом и сущностью Даниахия, вот почему Полторацкий поначалу не мог поверить в его прямую причастность к похищению пятидесяти тысяч. Однако посланные к Данаахию люди не нашли его дома; не оказалось секретаря комиссариата в больницах и моргах — словом, сходилось на нем, и Полторацкий позвонил Габитову и — на всякий случай — Хоменко. Но в этой нелегкой жизни видны были уже многообещающие начинания и перемены, прямо связанные с деятельностью новой власти. Из Московского промышленного района в Туркестан отправили оборудование двух текстильных фабрик, одну из которых Совет народного хозяйства республики решил разместить в центре хлопководства — Ферганской области, а другую — в Мургабском, бывшем государевом имении. Затея с этими фабриками обещала в недалеком будущем результаты самые замечательные, ибо они не только дадут работу численно растущему туркестанскому пролетариату, но и положат основание местной текстильной промышленности. Промышленности, разумеется, понадобятся инженеры, и в ташкентском политехническом институте откроется химический факультет, который и будет готовить молодых; людей к соответствующим профессиям… Наряду с этим нельзя было не отметить и не порадоваться бесплатному обучению, вводимому в школах республики с началом учебною года… выходу первого номера новой мусульманской газеты «Иштрякуин», что в переводе означало «Коммунист» …решительной резолюции еще не так давно колеблющихся ташкентских трамвайщиков: «За последнее времяпо городу Ташкенту, даже и по краю, распространяются провокационные слухи против Советской власти. Мы, мастеровые и рабочие ташкентского трамвая, на своем собрании против таких провокационных слухов, которые распускают наши враги, контрреволюционеры, протестуем. Против тех, кто осмелится поднять свою змеиную голову против Советской власти, мы, трамвайцы, выступим как один человек, даже с женщинами нашего союза, с оружием в руках». Лично же Полторацкий, обо всем этом прекрасно осведомленный хотя бы потому, что в решении многих вопросов принимал самое непосредственное участие, — лично же он особенно отмечал принятое по его сообщению постановление Совета народных комиссаров об оказании немедленной помощи лагерю для голодающих — медикаментами, продуктами и строительными материалами. Конечно, пришлось по кусочкам отрывать от иных смет и нужд, урезать по другим ведомствам, даже на Троицких лагерях пришлось все-таки сэкономить — но зато два дня назад явился в комиссариат труда Валериан Андреевич Тупиковский и резким голосом выразил глубокую благодарность гражданину народному комиссару за поистине бесценное содействие. Он так и сказал: «поистине бесценное» и при этом коснулся платком своих слезящихся глаз.

Между тем, июльские ночи наливались густой, иссиня-черной темнотой, в поднебесье становилось тесно от неисчислимого количества звезд, среди которых особенно выделялись две: в полночь прямо над головой вставала голубовато-белая, вселявшая умиротворение и покой Вега, а на юге, почти у самой Земли, в созвездии Скорпиона висел, сияя своим красноватым, тревожным спетом, Антарес. И — кто знает! — может быть, именно Антарес явился причиной сновидений, посетивших в те ночи некоторых ташкентских жителей. Николай Евграфович Савваитов видел, например, свадьбу своего давно покойного сына — задумчиво-печального юноши в темной косоворотке; хотя с невестой Николай Евграфович был еще не знаком, он со счастливым сердцем догадывался, что ею непременно должна быть Аглаида Артемьева… Надо ли говорить, что, проснувшись, Савваитов вместо счастья ощутил в сердце горчайшую смертную тоску и, не выдержав, воззвал в темноту: «Господи!»

Коротким сном забывшись в одиночной своей камере, брат Аглаиды Артемьев видел медленно удаляющегося от него солдата Сидоркина и понапрасну, надрывая грудь, кричал ему, что передумал, что отменяет приказ и никакого донесения доставлять в штаб не надо… даже умолял… заклинал его никуда не ходить, но Сидоркин словно не слышал Артемьева и, опустив голову, уходил все дальше.

Побеги, преследования и выстрелы мерещились бедному Егору Антоновичу Кротову, он вздрагивал, беспокойно двигал руками, за что получал крепкий толчок в бок от спавшей с ним в одной постели его сожительницы, Дарьи Петровны, полной, румяной женщины тридцати семи лет…

В Старом городе, в доме учителя Юсуфа Усмансуфиева вскрикивала во сне Айша — и успокаивалась, когда жена учителя тихонько гладила ее по голове. Айше грезилось, что это рука матери гладит ее…

Полторацкому же снилось сначала то странное, четкой линией разделенное пополам небо — с крупными звездами на одной, ночной половине и с ярким солнцем на другой, утренне-ясной… Снова ощущал он смертельную опасность, исходившую от Большой Медведицы, каблэчки по-донскому, снова бил по нему пулемет, и снова бежал он, а потом и катился по гулкому ледяному такыру, — однако на этот раз все вдруг оборвалось резко, и он очутился в непроглядной тьме, один, с тревожно колотящимся сердцем… Протяжный крик донесся из тьмы, он вздрогнул всем телом и прислушался. С ним рядом оказался внезапно человек средних лет, седой, в руках он держал бебут с темными потеками крови на нем. «Не жалей, Пашка… — сказал этот человек, в котором Полторацкий тотчас признал бакинского рабочего Золотарева. — Он предатель, он товарищей наших мною выдал…» Место Золотарева занял затем Павел Петрович Цингер, со злой насмешкой качавший головой и говоривший: «Зря стараетесь, Павел Герасимович… Ничего у вас не выйдет, так и знайте». Но Цингер исчез; Полторацкий увидел цветущую яркими маками весеннюю степь и услышал какую-то удивительно радостную песню…