Каган-н… Каган-н… Истинно: будто колокол прозвенел и, раскачиваясь, бил неустанно с утра и до позднего вечера четырнадцатого июля восемнадцатого года и, колебля жаркий воздух над маленьким пыльным городком, предвещал смятения и тревоги.
Был утром митинг в привокзальном саду с чахлыми акациями в тускло-зеленой, мелкой листве; вел митинг Хаит, новоизбранный председатель Совдепа, правый эсер, среднего роста, с сухим, цвета слоновой кости лицом и тонкими, непрестанно подергивающимися губами, создававшими впечатление, что обладатель их над чем-то недобро посмеивается. С этой постоянной своей усмешкой, быстрым взглядом окинув публику, тесно сбившуюся возле низкой, в прошлом году наскоро сколоченной трибунки с шаткими перильцами, слабым голосом объявил Хаит, что в Асхабад с еще неизвестными целями следует чрезвычайная комиссия центральной… здесь, несколько помедлив, он расстегнул светлый пиджак, набрал в грудь воздуха и выкрикнул: центральной и узурпаторской власти во главе с известным многим гражданам большевиком и комиссаром Полторацким! Ого, шепнул в ухо Полторацкому Самойленко, с ними каши не сваришь. С другой стороны вполголоса яростно сказал Сараев, что опять Самойленко за упокой и что надо всей этой новобухарской братии, поддавшейся правым эсерам и вообще прихвостням контрреволюции, хорошенько прочистить мозги. «Давай, Паша! Они тут в Кагане дури наелись». — «Почище, чем в Катта-Кургане, — встревоженно пробормотал Матвеев. — Гляди, как смотрят!» Смотрели и впрямь нехорошо — с угрюмой ожесточенностью, а после слов Хаита и зашумели, чуть запрокинув и обратив к трибуне мрачно-возбужденные лица и щурясь от солпца, еще не добравшегося до полуденной своей вершины и косыми палящими лучами стелившегося по крышам домов и пыльным, широким улицам. Были тут и знакомые, которым Полторацкий кивнул и которые поспешно опускали глаза или отворачивались, в мгновение ока от него открестившись и в новобухарскую обильную пыль втоптав их прежние разговоры и встречи. Он усмехнулся: ничего нет проще, чем быть как все. Подняв руку и призывая к тишине, спросил Хаит: «Послушаем теперь, с чем прибыли к нам ташкентские блюстители власти?» Он обратил к Полторацкому сухое, умное лицо с подергивающимися губами и подчеркнуто-вежливо проговорил: «Прошу!!» — «Скажи им… скажи, Паша, — возбужденно зашептал Сараев, — а то они тут, похоже, еще малость и к мятежникам примкнут!» — «Ослеп ты, что ли? — спокойно сказал Самойленко. — Уже примкнули». — «Прошу!»— нетерпеливо повторил Хаит, а из толпы крикнули: «Пусть скажет — впроголодь долго они еще собираются нас держать?!» — «И про Асхабад…» — загудели вслед. С горьким сожалением успел он подумать о Фролове и, тряхнув головой, положил руки на шаткие перильца и произнес громко: «Я скажу! Только я хочу, чтоб меня услышали!» — «Но вы же не в обществе глухих, гражданин Полторацкий», — незамедлительно вставил Хаит, и недобрая усмешка снова появилась на его губах. «Бывает, что имеющие слух не слышат, а зрячие не видят», — не поворачиваясь, отвечал ему Полторацкий. Так вот, начал он, о житье впроголодь… Продовольственная политика коммунистов-большевиков и левых эсеров исходит из принципа, что всякий гражданин имеет законное право на равную со всеми долю всех продуктов. При каком условии может быть осуществлен этот принцип? Только при одном — все продукты, производимые в крае, должны быть признаны собственностью народа! Любая другая политика в нынешнем, крайне тяжелом положении приведет к улучшению жизни одних за счет других. Поэтому: голодать — так голодать всем в равной степени, с избытком жить — так жить всем! Хаит его перебил: «Собственность народа! Что кроется за этими красивыми словами? Отчаяние земледельца, у которого силой отбирают выращенный им хлеб, — вот что такое собственность народа в замыслах наших правителей!» «Ложь! Вредная ложь! — стиснув руками шаткие перильца, проговорил Полторацкий. — Политика тут может быть только одна: предоставить землеробам такие выгодные условия, чтобы они сами несли запасы хлеба в закупочные пункты республики!» Разумеется, продолжал он, землеробу нужны не только деньги. Ему нужна мануфактура, нужны другие товары и, конечно, по твердым, а не по спекулятивным ценам. Так вот, ставлю собравшихся в известность, что Центру заявлено со всей решительностью — ни единого волоска хлопка не даст ему Туркестан, если в самое ближайшее время не получит мануфактуры, земледельческих машин, гвоздей и других товаров. Центр ответил согласием! Словом, республика принимает во внимание нужды землеробов. Республика создает огромные оптовые склады всяких товаров. Республика предлагает помочь создать громадный склад зерна и других продуктов — тем более, что урожай в этом году огромный! Речь к тому, что Туркестан будет обеспечен хлебом — по крайней мере, по фунту на едока. Теперь о событиях в Асхабаде… Нагрешил там Фролов? Я думаю, больше слухов и сплетен… Я даже уверен в этом! Слухам я никогда не верил… а вам советую: трижды подумайте, трижды проверьте, трижды взвесьте всякие были и небыли на весах разума — и только тогда дайте вывод!
«Вам, гражданин Полторацкий, проповеди бы читать», — заметил Хаит, вызвав дружный смех в пристанционном саду. Поэтому, упрямо пригнув голову, продолжал Полторацкий, надо разобраться… Но уже сейчас ясно вот что: в Асхабаде заговор против Советской власти… Насколько далеко и широко он распространился — но знаю. Все зависит от рабочих — от вас, товарищи! Не дадите втянуть себя в авантюру — будет мир, будет хлеб… «Довольно! — вскрикнул Хаит, и на лице его проступили багровые пятна. — Я говорю, — простер он к толпе руки, — довольно… Довольно пустых фраз, лжи, обещаний… Довольно насилия! Ваши узкопартийные интересы вам дороже интересов отечества! Но помните — все идеалы проходят ныне проверку… все теории обнажают свой смысл… И мы вполне убедились в убожестве ваших идеалов и в угнетающей пошлости ваших теорий!» «Наш идеал — справедливость… Наша теория — диктатура пролетариата… Вы трепещете перед ней, — вскинув голову, говорил Полторацкий. — И это вы… вы, правые эсеры, без которых, конечно же, не обошлось в Асхабаде… вы первыми призываете к оружию… И вы, спекулируя на нынешних тяготах республики, вы тянете рабочих…» Но его слова заглушил поднявшийся ропот. Губы председателя Новобухарского Совдепа подергивались по-прежнему, но теперь в их складке проглядывало удовлетворение. Уверенным жестом он призвал к тишине и слабым голосом выкрикнул, что окончательная резолюция будет принята на заседании Совдепа.
Новобухарский Совдеп занимал одноэтажный кирпичный дом, в котором еще не так давно обитал со своим семейством владелец типографии и трех заводов. Все тут было знакомо, в том числе и комната для заседаний, просторная, с тремя высокими окнами, выходящими на Конторскую. Собрались днем, после обеда, набились битком, сидели в духоте, с красными, распаренными лицами, один Хаит по-прежнему был матово, с желтизной, бледен и по-прежнему подергивались у него губы, складываясь в недобрую усмешку. С ненавистью взглянул на него Полторацкий: краснобай, помрачитель… бес! На тебя, точно, пули не жаль. Насмешливым, исполненным превосходства взором ответил ему Хаит и, звякнув карандашом о графин, сказал, что предлагает еще раз послушать комиссара Полторацкого. Хотя, небрежно обронил председатель Новобухарского Совдепа, вряд ли какие-нибудь новые мысли осенили нашего высокого гостя со времени митинга в привокзальном саду. «Как в воду смотрел гражданин Хаит — ничего нового», — тяжело поднявшись, проговорил Полторацкий. Ибо он, народный комиссар, свой первый долг видит сейчас в неустанном напоминании о ужасающих последствиях, коими грозит республике ложь, проникшая в сознание пролетариата. Губительный ошибкой было бы полагать, что тем, кто поднял в Асхабаде мятеж, дороги интересы рабочих… у них своя корысть… Договорить ему не дали. «Мягко стелят комиссары, да спать жестковато! В Кизыл-Арвате в рабочих стреляли!» — так кричали отовсюду, он же стоял, выпрямившись, сжав губы, и невидящим взглядом смотрел прямо перед собой. Но тут из задних рядов несколько голосов нестройно, но вполне решительно предложили: к стенке их! «Крайность, — искоса взглядывая на Полторацкого, поморщился Хаит. — А кроме того, что нам помешает это сделать, — отчетливо выговорил он, — если мы найдем, что в этом, — с той же отчетливостью произнес он, — есть настоятельная необходимость». Однако уже раздавались клики, призывающие охрану, и в дверь, расталкивая теснящуюся там публику, уже входили трое в красных повязках и с берданками за плечами. Взглядом отыскал своих спутников Полторацкий: Сараев что-то горячо говорил Матвееву, тот кивал в ответ головой, Самойленко посматривал на окно. «Глупостей бы не натворил», — с тревогой подумал Полторацкий, а вслух сказал, постаравшись, чтобы в голосе его прозвучала обидная, пусть даже граничащая с оскорбительной, насмешливость: «Я не знал, что в Кагане принято теперь ставить к стенке мирные делегации. Примите поздравления, граждане, а вы, гражданин Хаит, — особенные». Ничего не ответив, Хаит раздраженно махнул рукой, крикнул: «Не надо!», и трое в красных повязках и с берданками заседание Совдепа оставили. Дело теперь было за резолюцией. Три предложения огласил Хаит. «Первое… Всю делегацию немедля арестовать. Второе, — возвысил он слабый голос, — возвратить делегацию обратно в Ташкент… во всяком случае — дальше ее не пускать. И третье… Пусть едут! Пусть едут и помнят — при малейшем насилии с их стороны по отношению к пролетариату Закаспия, здесь, в Новой Бухаре, на обратном пути их будет ожидать суд суровый и справедливый!» Снова поднялся общий крик, но долгое сидение и духота всех утомили, крик перешел в разноголосицу, страсти улеглись. Стали голосовать. Третье предложение принято было большинством.
