– Но даже Христос исцелял грешников, – мягко начал Иннокентий, а потом рот его внезапно закрылся – так, что зубы клацнули, а голова неестественно дернулась в сторону кардинала, словно он был марионеткой, управляемой не слишком умелым кукольником.

И снова жандармы не обратили на это никакого внимания, как будто ничего необычного не произошло.

Тогда кардинал, не сводя с меня сияющих торжеством глаз и злорадно кривя губы, сказал святому отцу:

– Сейчас вы продиктуете этому писцу распоряжение, позволяющее обойтись без привлечения обычного числа свидетелей, необходимого для произведения ареста. Распоряжение, которое также позволит без обычных формальностей приговорить ее к смертной казни. Преступницу зовут мать Мария-Франсуаза.

И бедный Иннокентий сделал все так, как ему велели: начал диктовать необходимое распоряжение, а писец начал записывать. А жандармы вели себя как ни в чем не бывало, как и все остальные в этой комнате, словно не происходило ничего магического.

Мой враг, по-прежнему не сводя с меня глаз, оскалил зубы, и я наконец поняла, почему он допустил меня до столь опасного контакта с собой.

Жестокая самоуверенность! Он гордился тем, что может управлять и Иннокентием, и его слугами. Ему был необходим страх, который я обязательно должна была испытать, увидев, как он ими управляет. Он просто хотел увидеть, как я страдаю, увидеть, что я знаю, что именно он является источником этого страдания.

Возможно, он чувствовал, что своим временным подчинением я обязана его силе, а не своему послушанию воле богини. Возможно, он так злорадствовал и торжествовал, потому что чувствовал, что победил, что мне очень трудно существовать без моего возлюбленного. Что я без него – богиня без своего супруга, госпожа без своего господина, как и он, мой враг, который по своему собственному выбору оказался господином, разлученным со своей госпожой, госпожой Анной Магдаленой. Ибо он, Доменико Кретьен, родился в Италии от матери-итальянки и отца-француза.

Но он не понимал, какую жертву принесла Нони ради меня! Он понимал только страх, а не любовь и поэтому ничего не знал о моей высшей инициации.

И вот когда, весь преисполненный самодовольного торжества, он наконец отвернулся, чтобы посмотреть, как Папа выполняет его повеление, я неожиданно почувствовала себя свободной, всецело связанной с богиней, способной двигаться и выполнять ее волю.

И снова сердце мое заныло оттого, что она не направила меня непосредственно к моему возлюбленному. Но я подчинилась, полностью ей доверяя. И пока Иннокентий диктовал, я выпала из видимого мира и незаметно ускользнула от жандармов, от своего врага, из папских покоев.

Ведомая богиней и совершенно невидимая, я быстро побежала в другой конец дворца, где в роскошных покоях жили со своими помощниками и слугами члены курии. Сначала я передвигалась из комнаты в комнату, потом прошла по тусклому коридору и оказалась в великолепных личных покоях с просторной внутренней комнатой, согретой огнем, горящим в большом, арочной формы камине. На мозаичном полу, покрытом коврами из горностаевого меха, стояли позолоченные кресла с парчовыми, сверкающими золотом подушками. Стены украшали великолепные гобелены с библейскими сценами, включая поразительное изображение рая перед грехопадением. На темного дерева столе с инкрустацией в виде шестиконечной звезды, выполненной из светлого дуба, стояла пара больших золотых канделябров. В них горело десять свечей. Судя по их высоте, зажжены они были недавно: хозяин комнаты скоро должен был вернуться.

Я взяла один из канделябров, подошла к гобелену с райской сценой и приподняла его край, за которым оказалась фреска с изображением печальных Адама и Евы, прикрытых лишь фиговыми листками. Светлые волосы Евы, ниспадая волнами, закрывали ей грудь. Я с силой нажала на изображение архангела, с мечом в руке воспрещающего изгнанным из рая вернуться туда. Раздался скрежет камня о камень, и стена открылась вовнутрь, в темноту.

Я вошла в потайную дверь.

Внутренним зрением я уже бывала здесь и знала, что ждет меня внутри. И все же, оказавшись там, я ахнула.

Зимы в Каркассоне, как и в моей родной Тулузе, редко бывают суровыми. Но временами мистраль, зимний ветер, веет таким холодом, что перехватывает дыхание. Точно такое же ощущение пронзило меня, когда я вошла в маленькую комнату без окон, спрятанную между толстых дворцовых стен. Я почувствовала такой сильный холод, что с трудом могла дышать. И холод этот не был физическим. Это был холод, который сжигал, это был совокупный шепот тысяч людей, погибших в страхе и боли, и среди них голос моей Нони, зовущей:

– Доменико…

Здесь, в убежище моего врага, пахло дымом, и астральным, и физическим.

Я высоко подняла канделябр, и свет от него осветил всю эту комнату, имевшую круглую форму. У стен в четырех местах, означавших соответственно восток, юг, запад и север, стояли подсвечники размером в человеческий рост и шириной в половину толщины человека, и каждый подсвечник имел определенный вид: орла, льва, человека и быка. В восточной части комнаты находился алтарь из блестящего оникса.

Мрачную картину увидела я на алтаре: обгоревшие останки птицы, окруженной пеплом и почерневшими щепками, оставшимися от сгоревшей деревянной клетки. На холодном мраморном полу лежали три белых пера, два из них были забрызганы яркой кровью. Я быстро закрыла глаза, представив себе, как голубь бьется крыльями о прутья клетки, в которую его заточили.

«Это ты был коварным ветром в день рождения ребенка…»

На шее голубя и вокруг его почерневших крыльев – цепь с золотым амулетом. Что на нем написано, прочесть уже невозможно, потому что металл расплавился и протек в разрезанную грудь птицы, залив его неподвижное маленькое сердце.

Я знаю, кого представлял этот голубь. Враг знал, что я ясно видела Люка перед тем, как приехать сюда. Он ждал меня, он приготовил для меня западню. Сначала я удивилась и спросила богиню: «Зачем ты привела меня сюда? Чтобы оставить меня одну? Чтобы предать меня огню?»

Но тут же попросила прощения за такие мысли. И вместо этого сосредоточила все свое внимание на поисках определенного талисмана.

Начав с востока и двигаясь по часовой стрелке, я зажгла свечи на каждом из высоких подсвечников, последовательно поднося к ним пламя своего канделябра. Когда полумрак рассеялся, обнаружилось, что я стою в магическом круге, выложенном мозаикой на полу. На изогнутых стенах и куполообразном потолке я увидела мерцающие изображения резвящихся древних богов.

Покончив с этим делом, я поставила канделябр и снова закрыла глаза, на этот раз не от боли, а в знак полной покорности богине, ибо мне отчаянно нужны были ее защита и помощь в этом вместилище зла.

«Помоги мне, – безмолвно взмолилась я. – Помоги мне найти то, что здесь спрятано».

И глазами богини я ясно увидела, что под обгоревшими останками несчастного голубя лежит кусочек серебра с начертанным на нем магическим знаком. Он обернут в черный шелк и перевязан веревочкой.

Это и был талисман, который я так хотела найти. Ибо это он управлял сердцем и разумом Папы Иннокентия. Я подошла к алтарю и, находясь по-прежнему в состоянии глубокого покоя, без всякого волнения отодвинула останки птицы. Я развернула талисман и с помощью магии богини отменила заклятие и освободила Папу из-под власти врага.

Остальным же душам, находившимся там, я шепотом пообещала:

Когда-нибудь я вернусь и освобожу вас всех.

Потом я сосредоточилась на богине и, открыв себя, свое внутреннее зрение, спросила: «А где находится талисман Люка?»

Ответ последовал быстро: «Он находится не здесь».

Его там не было.

Я чуть было не испугалась, но взяла себя в руки и снова взмолилась: «Что мне надо здесь сделать, чтобы мой возлюбленный был спасен?»

Нет ответа.

Снова: «Что мне надо здесь сделать, чтобы мой возлюбленный был спасен?»

Тишина.

Это означало, что тогда я ничего не могла сделать для спасения своего возлюбленного. Ничего. И когда при мысли об этом я издала стон, я потеряла свой божественный центр и сразу поняла, что враг почувствовал меня, что теперь он знает, куда я делась, и что он уже кинулся в погоню.