Вдруг сзади грянули трубы. То был сигнал к началу атаки. Великий старый воин Поль де ля Роза взревел и высоко поднял в правой руке длинный меч, а левой рукой сжал щит и поводья, пуская вскачь сверкающего броней коня.

Двести рыцарей оглушающе взревели в ответ, и сердце Люка яростно забилось, когда загрохотали копыта и воины ринулись вперед, рассекая обволакивающий лицо влажный туман. Какофония воплей постепенно выровнялась в один боевой клич:

– За Бога и за Францию!

Чуть впереди скакал, не опуская меча, Поль де ля Роза. Он кричал:

– За госпожу Беатрис!

– За госпожу Беатрис! – закричал вслед за ним Люк и тоже поднял меч, потому что из тумана навстречу им уже потекли темные фигуры, темный поток, который тут же отсек Люка от отца.

Остальные рыцари атакующего клина мчались слева и справа от него, быстро поглощая меньшую по численности английскую пехоту.

Люк поморщился, опуская блестящий острый клинок на шею и плечи пехотинца-простолюдина в грязной одежде, с грязным лицом. Каким бесчестным ему это казалось! Неприятель явно предполагал, что французы поведут сражение в своей обычной манере, бросив вперед, на растерзание противника, пехоту, а уже затем введя в бой конницу, состоящую из лиц более благородного сословия…

Люк быстро помолился за английского солдата, издавшего предсмертный крик и рухнувшего на землю. А вокруг его товарищи-рыцари уже вовсю ликовали:

– Победа! Наша победа!

Но тут посреди этого восторга началось сущее безумие. Прямо с неба посыпались стрелы, смертельно быстрые черные стрелы! И французские воины, только что с улыбкой кричавшие: «Победа!», падали замертво, не успев произнести последнего слога.

Повсюду лилась кровь, слышались крики и предсмертные хрипы рыцарей и их лошадей, звенели, дрожа, деревянные древки, только что вонзившиеся в тела. Люк видел это, но не мог позволить себе испугаться. И хотя он не видел отца, но был спокоен за него, зная, что тот хорошо защищен магическим кругом, как и сам Люк. Смертоносные стрелы со свистом пролетали мимо его шлема, груди, свободного от брони крупа коня, но не задевали его, а вонзались либо в землю, либо в тело одного из его несчастных соратников.

Люк бился почти целый час, но не мог пройти за линию английских пехотинцев, стремившихся вперед и вперед. Он уже понимал, что вокруг происходит настоящая трагедия, понимал, что виноваты в этом длинные английские луки: так много французских тел – и людей, и животных – лежало на израненной земле, что даже англичане спотыкались о них, пытаясь наступать.

Ту повсюду раздались крики французов:

– Назад! Отступаем! Они перебьют нас всех!

И Люк скорее почувствовал, чем увидел, что за его спиной сотня, тысяча человек побежали, потекли назад к городу. Но он остался, намереваясь продолжать бой до тех пор, пока не поступит приказ короля или отца об отступлении. А король не мог признать поражения, ведь войска Черного Принца более чем вдвое уступали его армии по численности.

Много часов сражался Люк. День перевалил далеко за полдень. Солнце разогнало последние остатки тумана и так накалило доспехи, что вся одежда под ними была пропитана потом. Конь шатался – и от жажды, и оттого, что не мог и шагу ступить, всюду натыкаясь на тела павших людей и животных. Пожалев коня, Люк спешился и отпустил его. Тот затрусил к городу, к зеленому лугу, на котором уже паслись многие кони, оставшиеся без своих седоков.

Он продолжал бой без коня. И хотя пешим ему труднее было удерживать равновесие, англичанам было не легче, потому что в рукопашном бою они уступали французам и все их преимущество зиждилось только на использовании длинных луков.

Внезапно, занеся над его зубчатым шлемом топор, на него ринулся высокий светловолосый пехотинец в грязной одежде. И инстинктивно – ибо поле брани отнюдь не место для размышлений – Люк поднял меч и отразил удар, зажмурившись на миг от полетевших во все стороны искр… И тут позади раздался тихий, мягкий вскрик, слишком тихий и мягкий для этого места, наполненного скрежетом железа, криками атакующих, предсмертными воплями и стонами умирающих. Но Люк все равно услышал его. Это был женский голос, удивительно знакомый, и тогда он повернул голову и посмотрел.

«Если она погибнет, я погибну тоже…»

Никакой сон или видение нельзя было сравнить с тем, что он испытал, увидев ее наяву, во плоти. Она уже не была девочкой с длинными косами. Она была женщиной, укутанной в покрывало монахини. И остававшееся открытым ее лицо показалось ему воплощением красоты, лицом самой богини, тем самым лицом, которое он столько лет так жаждал увидеть.

И в этот счастливый момент самопожертвования – такой короткий, что он не успел произнести ни слова, – он узнал ее. Узнал ее, понял грозящую ему опасность и с радостью ослабил свой золотой круг защиты, чтобы окружить таким кругом ее, чтобы она могла жить.

И за этим последовал удар топора, рассекший тело и не оставивший ничего, кроме животной, дикой боли. Потом он почувствовал внезапный холод, который усилил его страдание, – но все это были чисто физические ощущения. И все же он парил, свободный и блаженный, вглядываясь в сверкающее голубое небо. Над ним кружила стая черных птиц; но, может быть, это зрение уже начинало отказывать ему? Или, что хуже, летел рой английских стрел?

И вдруг между ним и небом возникло ее лицо, безмятежное, улыбающееся, божественно прекрасное… И он с восторгом подумал: «Я увидел ее, теперь могу умирать».

Наступила тьма.

А потом возникла теплота, исходящая из самых глубин его сердца. Это она прикоснулась к нему, проникла внутрь грудной клетки, коснулась костей, потом плоти…

Проснувшись, он понял, что жив и совсем не чувствует боли. Даже руки и плечи не ныли после стольких часов махания мечом. Сознание и зрение его были исключительно ясными: женщина Сибилль не была сновидением.

И действительно, когда он сел и обнаружил, что его шлем и нагрудный доспех сняты с него и лежат неподалеку, рядом с окровавленным топором, он на короткий миг снова увидел ее – маленькую темную фигурку, закутанную в черное покрывало. Их разделял целый поток брошенное в бой английское подкрепление. Ее увозил прочь всадник, и этим всадником был дядя Эдуар. И хотя Люк был рад, что она живой и невредимой покидает поле сечи, он закричал ей вослед:

– Сибилль! Сибилль!

Но крик Люка был заглушён боевыми воплями, скрежетом и лязгом оружия. Битва разгорелась с новой силой, потому что французы тоже бросили в бой подкрепление. Но он не мог так легко расстаться с возлюбленной, впервые увидев ее настолько близко. В отчаянии он оглянулся по сторонам, нет ли где лошади, и вспомнил, что отпустил своего коня. Он перекатился на бок и с большим усилием встал на колени. Взгляд его упал на утыканный стрелами круп мертвого коня. Опершись о него, он медленно, неуклюже поднялся на ноги: доспехи сильно затрудняли его движения.

Конь Эдуара между тем уже затерялся среди движущейся массы металла и конских тел, и Люк потерял всякую надежду догнать их или узнать, куда они направились, обычным человеческим способом. Но до сих пор в таких случаях он всегда зависел от внутреннего зрения Эдуара.

И тут у него в мозгу прозвучал голос его возлюбленной: слабый, но совершенно точно принадлежащий именно ей: «Мы увидимся в Каркассоне…»

И в тот же самый миг, когда он услышал эти слова, зловещее предчувствие овладело им.

Он чуть не потерял сознание, ему показалось, что он умирает. Эдуар был прав. Магии Люка не хватило для того, чтобы защитить его самого, а это означало, что ее могло не хватить и для того, чтобы защитить отца…

Люк побежал – так быстро, как только мог, шатаясь под грузом оставшихся на нем доспехов, неверно ступая по земле, усыпанной слоями трупов, мимо сталкивающихся в рукопашной воинов. Его вели не внутреннее зрение и дар ясновидения, а инстинкт солдата и сердце сына. Этого было достаточно, чтобы всего несколько мгновений спустя направить его стопы к болотистому участку, отделявшему английские укрепления от поля битвы. А за болотом, за старинными виноградниками, за зарослями и склоном холма, виднелись наспех врытые в землю деревянные частоколы, за которыми и находились английские лучники.