На второй день болезни матушки из города пришла жена кузнеца. Нони приняла ее за порогом, дала ей трав и отправила восвояси, так же как она поступила с адвокатом. А потом один за другим стали приходить крестьяне из нашей деревни. Всем им Нони давала травы, пока их не осталось так мало, что едва могло хватить на нашу семью. В конце концов она закрыла дверь, оставив в верхней ее части лишь узкую щель для выхода дыма, и из-за двери кричала несчастным посетителям, где они могут сами набрать трав и как их использовать.

Однажды, в перерыве между посещениями, пока Нони возилась у очага, я решила искупать матушку, чтобы снять жар. Шея у нее была слегка вздута, но я не обратила на это особого внимания, так как это часто случается во время лихорадки. Но когда я распустила завязки на ее рубахе и хотела протереть под мышкой, то увидела там волдырь: твердое вздутие величиной с яйцо, красного цвета. Кожа вокруг него приобрела пурпурно-черный оттенок, цвет старой крови.

Я разбудила Нони и сообщила ей, что у матушки чума. Мы приготовили мазь и смазали ею волдырь под мышкой. Но потом мы обнаружили еще два волдыря в паху, и они тоже были окружены чем-то черным, проступавшим на коже. Теперь я не могла думать ни о чем, кроме как о бедной беременной женщине, которая умерла.

Под вечер, но еще засветло, из поместья вернулся отец. Увидев его, я очень удивилась. На то были две причины: во-первых, он никогда не уходил с поля до наступления темноты, а во-вторых, потому что он вернулся пешком, а ведь интендант обычно снабжал тех крестьян, что трудились на полях сеньора, повозкой.

Я сидела у матушкиной постели. Когда дверь с глухим стуком распахнулась, я обернулась. На пороге стоял отец. Некоторое время он в нерешительности застыл у входа и мял в руках свою крестьянскую шапку. Никогда не забуду, как он выглядел: красивый мужчина, могучий, широкоплечий, с иссиня-черной бородой. Он был настолько смугл, насколько матушка светлокожа.

Услышав, что он вернулся, Нони кинулась готовить ужин, который еще не был даже поставлен на очаг из-за бесконечных посетителей, да и потому, что еще было очень рано.

– Папа! – воскликнула я. – Почему ты вернулся так рано?

Поднявшись и обойдя кровать, я направилась к нему.

Он не ответил, но по-прежнему мялся у дверей, крутя шапку в больших мозолистых руках. Я сразу поняла, что что-то не так: у него были глаза растерянного, испуганного мальчика. Нони тоже это почувствовала: не разгибая спины, она оглянулась на него от очага.

Несмотря на свое смущение, папа посмотрел сначала на матушку, а потом на меня и тут же быстро зажмурился, как от боли.

– Катрин… – прошептал он, и я поняла, что он каким-то образом узнал, что в наш дом пришла чума.

Мне тут же захотелось утешить его, как будто он был ребенком, а я – родителем.

Наконец он скинул сабо и вошел (в таком отрешенном состоянии даже забыв закрыть за собой дверь), и при свете очага мы увидели на его полотняной рубахе темные пятна. Рассмотрев их получше, я в тревоге вскричала:

– Папа!

Потому что это были темные, красно-коричневые пятна цвета высохшей крови.

Он взглянул на них, словно слегка удивленный увиденным, а потом сказал, еле ворочая языком:

– Кроме меня, никто не пошел работать на господское поле. Только один крестьянин, Жак ля Кампань. Мы работали рядом. Его начало рвать кровью, и он умер рядом со мной. Я пытался позвать хоть кого-нибудь, кто мог бы помочь, но все куда-то исчезли, за исключением священника, который пришел исповедать мать сеньора.

– Она умерла? – в ужасе спросила я. Странное выражение пробежало по лицу отца, как будто он прислушивался к кому-то невидимому.

– Я очень устал, – неожиданно сказал он. Пошел к кровати и лег рядом с женой. И больше уже не встал.

Несмотря на то что с тех пор прошло много лет, память о страданиях моих родителей не потускнела со временем, и боль, как и прежде, свежа.

Отец впал в глубокое забытье, и, хотя я отдала ему свой светящийся амулет, как он прежде отдал свой матушке, он так и не выздоровел. Хотя его болезнь тоже началась с лихорадки, она приняла иное течение, чем у матушки. Волдырей ни под мышками, ни в паху не появилось. Болезнь захватила легкие, поэтому он исходил мерзкой кровавой мокротой. Через два дня он умер.

К тому времени матушка представляла собой самое жалкое зрелище. Ее бледная кожа была испещрена черными пятнами и жуткими волдырями, сочившимися гноем и кровью. Такой ужасной была эта болезнь, что еще живые люди пахли как разлагающиеся трупы.

В тот час, когда отец умер, матушка выкрикнула его имя и тут же затихла. Мы с Нони были уверены, что она вскоре последует за своим мужем.

Я чуть не обезумела от горя. Видя, что отец умирает, я побежала в деревню, чтобы найти священника, который мог бы отпустить ему грехи. Была середина дня, но деревня словно вымерла – в поле не было ни души, и не было видно ни одной женщины, которая несла бы воду из колодца, хотя скотины кругом было много. Оставшиеся без присмотра коровы бродили по нежным молодым посевам и ели все, что им вздумается, как и козы, жалобно заблеявшие при моем приближении в надежде, что я смогу их подоить.

Священника не оказалось ни в церкви, ни в домике, где он жил. Но на кладбище у церкви я увидела могильщика, копавшего очередную могилу. Я справилась у него о священнике.

– Уже помер или еще помирает, – ответил могильщик. – А может, пошел к кому, отпускает мертвым грехи. Скоро и его хоронить буду.

Его лицо и одежда были черны от грязи и пота, накопившихся за много дней. Струившиеся по моим щекам слезы нисколько не тронули его, и он говорил со мной равнодушным тоном человека бесконечно уставшего и повидавшего слишком много мертвецов. Рядом с ним было множество совсем свежих могильных холмов и три только что выкопанные ямы. Теперь он трудился над четвертой.

– До утра и эти могилки будут заполнены. Если у вас кто помер, несите их сюда сами, помочь вам некому. И лучше вам поспешить, пока есть места. – Он помолчал, а потом странно покачал головой и добавил: – Знаешь, а ведь это конец света. Священник читал нам из Библии – последнюю книгу, называется Откровение. – И он прочел по памяти: – «И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя чума;[4] и ад следовал за ним».

Страшно расстроенная, в сумерках я вернулась домой и сказала Нони, что нам придется самим нести тело папы на кладбище, помощи ждать неоткуда. Поэтому, когда отец распахнул глаза навстречу смерти, мы могли лишь благословить его сами, омыть и завернуть в белый саван. Всю ночь мы провели у его тела, оплакивая его и молясь за него, и следили, дышит ли еще матушка.

Утром же, к нашему изумлению, у матушки прошел жар, она перестала метаться и забылась глубоким сном. Поэтому мы решили заняться похоронами отца, ведь погода стояла теплая. Неподалеку жили Мари и Жорж, считавшиеся самыми богатыми из наших соседей, потому что у них были осел и крытая телега. Отправившись к ним домой, я обнаружила и телегу, и привязанного снаружи осла, и крикнула, нет ли кого дома. Верхняя часть двери была открыта, но ответом мне было гробовое молчание. Не колеблясь, я забрала и осла, и телегу, полагая, что их хозяевам они больше не понадобятся.

Потом нам с Нони пришлось осуществить печальную миссию – погрузить на телегу тело отца. Мертвые гораздо тяжелее живых, и когда я подхватила отца под мышки, а Нони подняла его ноги, я поняла, что мы не сможем поднять его тело достаточно высоко, чтобы водрузить на телегу.

И в этот ужасный момент раздался стук в нашу дверь, которая была открыта. Свесившаяся голова отца заслоняла от меня дверь, а Нони стояла к ней спиной.

– Уходите! – сквозь слезы сердито крикнула бабушка, прекратив наше медленное продвижение к двери. – В доме чума! Неужели вы не видите, что мой сын умер и у меня больше нет трав!