Справа уголком глаза командир видел лицо своего механика, борющегося со сном...
Пилот взглянул вниз и вдруг почувствовал какую-то внезапную режущую боль в глазах. Под самолетом искрился далекий блестящий снег. Бескрайная снеговая пустыня лежала ровно, без возвышенностей, увалов и взгорий. Яркие солнечные лучи, падая на землю, сейчас же отражались на снеговых кристаллах и с той же силой и яркостью отпрыгивали обратно вверх...
Из глаз побежали слезы. А еще через полчаса водитель самолета ощутил легкое головокружение. Боль в глазах усиливалась.
Ощущение чего-то легкого, невесомого и невидимого надвинулось на пилота. Он оглянулся кругом. Впереди машины, по сторонам, сзади, за фюзеляжем было пусто, светло и бесконечно...
Прячась за козырек кабины, командир глянул вниз. И там не было ничего.
Пустота. Свет. Бездонность...
«Где я? — спрашивал себя Алексеев. — Где земля?»
Ему вдруг показалось, что самолет летит вовсе не над землей. Земли не было! Она провалилась вниз, а машина врезалась в какой-то другой мир.
Самолет летел в космосе. Летчику показалось, что кругом машины носились миры вселенной и они пылали ярким, все пожирающим блеском.
Алексеев еще раз взглянул за борт и снова не увидел ничего. Прежняя пустота, бездонная пропасть ликующего бесцветия!
Машина преодолела силу притяжения земли и оторвалась от нее за миллионы верст...
Пилот вглядывался в приборы. На румбе компаса был норд. Высота — полторы тысячи метров. Приборы чуть виднелись, хотя Алексеев и глядел на них своими широко открытыми слезящимися глазами.
— Нордвик! Соляные сопки, видишь, Дмитрич.
Это кричал ему в правое ухо, закрытое кожей и обезьяньим мехом, бортмеханик. Голос Сугробова доносился до него глухо, как будто издалека.
«Где я?» — повторял про себя пилот.
Он толкнул локтем Сугробова и помаячил ему о замене в управлении самолетом...
Алексеев закрыл глаза меховыми крагами и опустил голову на колени. Глаза нестерпимо резало, и теперь казалось, что в мозг вонзились тысячи острых игл.
— Посадку! Аэродром показывают... бери! Что с тобой, командир?! — кричал далекий голос.
«Надо садиться», — пронеслось в воспаленном мозгу, и, подняв голову, летчик крикнул:
— Хорошо! Приготовься!
Опять впились руки в механизм управления, ноги давили педали...
Вдруг в глазах преломилось изображение гор, нагромождение льда, черные точки на снегу, огромная буква «Т» на аэродроме... Через мгновение опять пришла боль, все исчезло...
Стиснув зубы, чтобы не закричать, летчик выключил моторы и стал опускать машину на посадку под резким углом.
— Торосы!— кричит Николай Сугробов и трясет командира за плечо.
Алексеев быстро включил моторы и рванул аэроплан кверху. Прошел еще минуты две и опять выключил.
— Лед, Дмитрич! Лед! — снова кричит механик. — Куда ты?
Летчик опять взмывает на минуту машину кверху...
Самолет прыгает надо льдом, как блоха.
Боль в глазах мутила рассудок. «Скорей бы земля или еще там что».
— Дядя Митяй!..
«Поздно, Коля, поздно».
У-ух! Удар. Толчок. Треск. Стремление по инерции вперед, боль в лице от удара о приборы. Все замолкло...
* * *
От толчка пассажир самолета — парторг правительственной зимовки на мысе Нордвик — проснулся. Он неуклюже полез к выходу, ежась от холода. Вывалившись в снег, он как можно веселей крикнул:
— Ну вот и чайку выпьем теперь!
Вдруг из кабины пилота спиной к парторгу медленно поднялся Алексеев и на ощупь («как слепой, что это он», — подумал парторг) полез из самолета. В это же время выпрыгнул на снег и Сугробов.
Парторг взглянул на механика и замер: лицо у него было залито кровью.
— Слепой что ли ты сегодня, Дмитрич? Смотри, что наделал...
Сугробов поперхнулся, закашлялся и выплюнул на снег вместе с кровавой слюной два зуба.
— Кричал: лед...
На звук его голоса Алексеев обернулся. Слова застряли в горле у механика, когда он взглянул на лицо пилота. На него глядели мертвые, дикие, холодные глаза.
— Коля, я не вижу. Я ослеп, товарищ. От снега ослеп, — прохрипел Алексеев, лег в снег вниз лицом и, захватив полные пригоршни холодного снега, прижал его к разбитому пылающему лицу. Белый снег окрасился в средине, и кровь расходилась темным пятном все шире и шире...
* * *
Алексеев не ослеп. Воспалительный процесс глаз скоро прошел.
Через три года, когда советские летчики вели звено самолетов на Северный полюс, командиром одной из машин «СССР-Н-172» был полярный летчик Анатолий Дмитриевич Алексеев — Герой Советского Союза.
БУХТА ТЮЛЕНЬЯ
1
Выходя из гавани, «Седов» простуженным голосом рявкнул. И туман и сентябрьская промозглая изморось шарахнулись в стороны от этого рева. Белый пар от сирены ледокола, прижатый плотным воздухом, вместе с дымом из труб корабля, низко стлался по воде.
Ветра не было. Последние штормы-буяны ушли далеко на запад от Карского моря к теплым водам Гольфстрема — воевать из последних сил с опускающейся на землю зимой.
«Седов» прокричал в последний раз. И хотя с корабля давно уже ничего не было видно, зимовщики продолжали молча махать шапками. И это было прощание: трогательное своей сдержанной теплотой, может быть, даже скупое и суровое.
Тихая, смиренная бухта ласково плескалась о берег...
— Ну, вот мы и осиротели, товарищи, — просто сказал начальник острова. Никто из остальных четырех не ответил ему. Радист Даров строго смотрел вслед ледоколу; доктор Трегуб, пряча взволнованные глаза, нагнулся к земле, словно увидел на берегу редчайший камень; метеоролог Афанасьев резко повернулся и быстро зашагал к зимовке, а повар Матвеич пнул с сердцем подвернувшегося пса и со злобой накинулся на него:
— Чего под ноги лезешь? Ласкуша чортова, — хотя собака и не думала искать у старика ласки.
Разговор явно не получался. Каждый хотел в одиночестве осмыслить новое, необычайное свое положение, перечувствовать прощание с людьми на год...
2
Они отлично прожили долгих семь месяцев. В темные сплошные ночи-дни пять человек несли свои вахты. Когда страшные, многобальные ветры-норды валили людей с ног, тысячи- невидимых игл вонзались в лицо, стыли глаза, собаки скулили и глубоко зарывались в снег в поисках тепла, — метеоролог бродил возле домов по веревке, на ощупь отыскивая приборы, и потом составлял синоптические характеристики поведения капризной арктической зимы. Рация регулярно отправляла сводки в Москву, Ленинград, Архангельск, Свердловск, и там донесения из бухты Тюленьей вместе с другими сводками полярных станций «делали погоду» для всей страны.
Семь месяцев они работали с увлечением, с азартом, словно одержимые. Собираясь вместе за едой и на отдыхе в кают-компании, они несли с собой задор и бодрость счастливых людей. Сколько раз маленький, доверху запорошенный хрустким снегом, домик зимовки слышал необычайные рассказы, громкий смех и дружные песни. Зимовщики были счастливы. Для полноты жизни нехватало только общения с людьми Большой Земли и свежих новостей и впечатлений, таких ярких в нашей стране.
То, что выискивали зимовщики в сумасшедшей пляске эфира, среди лекций и оперных арий, пожалуй, еще острее давало чувствовать свою оторванность.
На зимовку незаметно пробрался самый злейший враг — скука.
Первым сдался Трегуб. Он стал часто уходить от товарищей, и они не раз находили его сидящим на берегу моря. Пьянея от буйных апрельских ветров с юга, пахнущих теплом и зеленью, доктор пел какие-то тягучие песни. Он бросил брить бороду и заметно опустился. В разговорах с друзьями Николай Михайлович все чаще и чаще срывался на грубости, дерзил, словно хотел обидеть человека и сделать его похожим на себя. Как-то в кают-компании доктор заявил:
