Только к утру вдали показалась колхозная стоянка. Высилось несколько чумов, рядом с ними паслись олени.

Нумги дремала, сидя на нарте.

— Приехали! — крикнул Павел.

Девушка встрепенулась, непонимающе осмотрелась.

— Павел, ты стал богатым. Неужели это все твое?

— Да, Нумги, это все наше, колхозное, но будет еще больше.

...В район их провожали всем колхозом. По-праздничному вырядились люди, лучшая упряжь украшала оленей. В здании райисполкома за большим письменным столом приветливо улыбался человек в очках. Он сказал непонятное слово — «регистрироваться».

Им объяснили большую падер[53], на которой нужно будет удостоверить, что Нумги — жена Павла. Против своей фамилии он поставил родовую тамгу Пуйко, за Нумги расписался сам человек в очках. Потом поставили тамги свидетели Ябтик и Пурунгуй.

В тундре всегда существовал закон, — если увезли без согласия хозяина его девку, он может забрать у вора, где бы его ни встретил, всех оленей и всю поклажу. Павел и Нумги боялись этого, но теперь о них писали большую бумагу.

Ничего, Красный закон защитит.

В комнату вбежал запыхавшийся шустрый, веселый секретарь Ныдинской комсомольской ячейки, он крепко по-русски жал руки.

— Павел, к нам поступило твое заявление о желании вступить в комсомол, — говорил секретарь, — мы приняли тебя в ячейку.

Павел молчал.

— Что, недоволен?

— Нет, не то... А вот как же Нумги? Ее тоже нужно в комсомол!

— Об этом мы ее опросим, — смеялся секретарь и обратился к девушке: — Ты как, Нумги?

Немножко смущаясь, девушка ответила:

— Я тоже хочу учиться, чтобы быть такой же, как и вы.

— Тогда пусть Павел подготовит тебя в комсомол. Против и воздержавшихся нет, принимается единогласно, — пошутил секретарь.

Председатель райисполкома пригласил молодоженов к себе в гости. Нумги первый раз пила чай в большом деревянном чуме, который называют «домом». Она никогда не видела самовара и все время смущалась, когда он, пузатый и блестящий, сердился, выпуская белые клубы пара.

За два года вырос колхоз «Ядай-ил»[54]. Много прибавилось оленей, колхозная стоянка пополнялась новыми чумами.

Солнце с каждым днем становилось горячее, рыхлило снег. Вздулся и лопнул лед на реке, пришли пароходы. Колхоз отправлял комсомольца Павла Пуйко и его жену Нумги на учебу в далекий город Ленинград...

...Поезд мчится, размеренно колесами постукивая на стыках рельс.

Павел и Нумги стоят у окна, тесно прижавшись друг к другу.

— Нам надо скорее учиться. Тундра ждет грамотных людей, а когда приедем к себе в колхоз, мы построим такие же большие дома, пустим в тундре поезда. Так ведь, Нумги?

— Так, Павел, — ответила женщина.

Упряжка бежит, теряясь в просторах снегов. У оленей вспотели бока. Пар валит от разгоряченных животных. Они сбавляют рысь, бегут, вяло переставляя ноги. Вдруг на рога вожака падает хорей — длинный шест для погонки упряжки, — и олень стремительно рвется вперед. Веер упряжки нарушен. Но и остальные тоже рвутся вперед, догоняя передового, и снег под их ногами проваливается все меньше и меньше. Разбег взят.

Ядко Сегой успокаивается. Он опять прячет лицо в разрез мехового капюшона малицы — и поет. А снег из-под копыт несущейся упряжки бьет ему в лицо холодно и больно.

Дальше от холода и ветра, глубже в меховое тепло гуся и малицы прячет лицо Ядко и продолжает петь. Песнь эта длинна, как необъятные просторы Ямала, тягуча и монотонна, как тысячи километров снега. Поет Ядко свою родовую песнь — сказание о бедствиях рода Сегоев, о своей семье, о самом себе.

Давно на Ямале запел первый ненец из рода Сегоев печальную песнь о своей судьбе. А потом эта песня, изменяясь из рода в род, пошла по устам всех прочих Сегоев. Пели это сказание и дед, и отец Ядко, поет он ее теперь сам.

— ...Восемнадцать зим и лет[55] маленький Ядко жил в тундре, когда отец ушел от Каменного Пояса (Урала), с отрогов Пай-Хоя, в Надымскую сторону в поисках правды. Сегои уходили от бедной жизни всем родом. Худой царский начальник привозил в тундру «пирт», а потом отбирал меха, угонял оленей за долги.

Хой! Хой!..

— ...Уходил род искать правду дальше, думал укрыться от плохих законов, которые делали ненцев бедными. Жили мало дней и ночей спокойно, когда началась большая война русских с русскими. Великий тадибей Тибичи сказал: «Беда, ой, ненцы, большая беда пришла в тундру! Идут из лесов к нам худые, ой, худые люди. Уходите, ненцы, дальше в тундру, на Конец Земли (Ямал)!..»

Хой! Хой!..

— ...И отец ушел к Большой воде. С ним ушел брат его Хасовой Сегой! Одним временем приехал к нам в стан русский начальник. Золотые плечи у него. Много кричал на брата отца — надо ему много оленей! «Где бедному ненцу взять много оленей?» — ответил ему Хасовой. Тогда худой русский взял шашку, повалил брата отца на нарту и разрубил ему голову! Много крови было тогда, и Ядко шибко плакал. Совсем скоро пришли в стан другие русские, с красной лентой на лбу, и много стреляли в худого русского.

Хой! Хой!..

— ...И стоя станом у Большой воды, видели потом, как белые (так говорили шаманы) бежали. Они ехали в лодках и скрывались в море.

Хой! Хой!..

— ...И сказали шаманы: «Пришел в тундру новый закон — совсем худой закон! Уходите от него, ненцы! Красный закон это! А знаете, ненцы, где красная тундра[56], там голодное стадо олешек, там смерть. Так говорит бог Яумал-Хэ». И ушли Сегои все, только отец был беден и не мог поднять чум. Остались мы, и страшно было. Несколько зим каслали у воды, летом добывали рыбу, зимой зверя промышляли. Лучше жить стали. Рыбу у нас красные русские не отбирали. Денег в долг давали. Товаров много привозили.

Хой! Хой!..

— ...Умер отец, и остался маленький Ядко один. Шаман бил в бубен и говорил: «Все Сегои умрут, все ненцы умрут. Умрешь и ты, Ядко, если будешь жить мирно с Красным законом. Яумал-Хэ требует жертв! Мало оленей у Ядко, но боги зовут их к себе». Ядко отдал. Худо стало жить. Три оленя осталось у Ядко. Тогда Каменная Голова — богатей из Надымской тундры — взял Ядко сторожить свое стадо. Много у Каменной Головы олешек, ой, много! В стадо зайдешь — и не выйдешь, дороги нет до края. Почему же у Ядко только три? Пошто-так боги хотят?..

И оборвалась недопетая бесконечная песня около самого чума, заглохла в визге оленегонок-лаек, прилегла у порога ветхой нюги.

— Мать! — сказал Ядко, войдя в чум и садясь у огня. — Мать, на летовки ухожу с оленями на Малый Ямал. Последняя летовка у Каменной Головы, мать, а потом уйду. Шибко плохо у него. Бьет, ругает, а денег не платит. Прошлым днем загрыз у меня в стаде злой сермик (волк) важенку, и опять Каменная Голова в долг меня ввел. Сегодня опять надо жертву большую богам дать. Пусть они помогут мне в стаде летом. Попроси их, мать!

И та, которая родила его, та, которая всю жизнь под суровой скорбью глаз скрывала великую любовь к сыну, сказала:

— Да, Ядко, я принесу богам жертвы, я попрошу их послать тебе в капканы лучшего зверя и отогнать от олешек сермиков. Боги сильны, Ядко, они помогут тебе.

Мать принесла жертвы богам. Сам же Ядко, кочуя с оленями Каменной Головы на Ямал, зашел на Святой мыс — жертвенный мыс кочевников Ямала, между береговыми поселками Хэ и Нори, и здесь отдал шаману две последние лисьи шкурки за моление в честь обильной охоты и счастливой летовки чужих стад.

На летнем приволье тундры Ядко, как и все ненцы из рода Сегоев, познал истинное несчастье рода: копытка и сибирка уложили много оленей из стада Каменной Головы. В капканы и плашки Ядко не шел зверь.