В лесу на пригорке дымился чум Пуйко. Захлебываясь лаем, бежали собаки. Младший из рода Пуйко, Павел, шел, еле передвигая от усталости ноги. Шапка малицы сползла на плечи, черные длинные волосы покрылись инеем.

Из чума вышел старейший в роду — отец Павла; когда-то он славился как хороший охотник, сильный и смелый оленевод. Старость взяла свое. Она сгорбила стройное тело, избороздила лицо глубокими морщинами, отняла силу. Только глаза, черные большие, как у Павла, упрямо горели прежним блеском.

— Разве человек ходит без ног? Почему олени пришли раньше? Что случилось, отвечай, сын.

— Медведь повстречался. Большой грех, убил я медведя.

Старик засуетился, запрыгал на снегу, перебирая больными ногами. Лохмотья малицы, такой же старой и дряхлой, как он сам, трепались на ветру.

— Ой, большой грех! Зачем стрелял сына Нума. Теперь гостей надо звать, праздник справлять. Много оленей съедят гости, когда будут молить Нума простить великий грех.

Старик боялся гнева Нума, но еще больше было жаль оленей, которых придется заколоть для гостей.

Отец не унимался. Павел знал, что спорить с ним бесполезно. Он молча пошел в чум. Вслед ему еще долго ворчал неугомонный старик.

В чуме около костра суетилась мать. Она, молча кивнув головой, приветствовала сына. Над костром висел котел с дымящейся олениной.

— Есть будешь? — спросила мать.

— Нет.

Он растянулся на шкурах. Жарко. Копоть костра назойливо лезла в глаза. В углу ворчали собаки над недоглоданной костью. Мать бросила работу и монотонно бубнила что-то, медленно раскачиваясь в такт неведомой песне.

Сна не было. Бесконечные, как тундра, тянулись мысли все об одном — о Гришке и его словах.

...С Григорием Окатетто они росли вместе. Их чумы всегда стояли рядом и путались олени в стадах. Оба работали у большого хозяина белых оленей, князя Нарья Хороля, когда приехали русские. Новые люди говорили много непонятных слов, неизвестно зачем копались в проросшей ягелем тундре, а Григорий у них был проводником.

Потом уехали русские и взяли с собой Григория. Помнится, когда прощались, Павел просил друга привезти ему блестящую штуку, какую носят русские на руке, смешно стучит она, когда приложишь к уху.

...И вот теперь они встретились снова на фактории, в Хусьяге. Григорий долго рассказывал о себе, о больших городах, где нет оленей, а бегают быстрее ветра железные машины. Говорил о Красном законе, о колхозах и комсомоле, звал Павла в артель. Ему тоже хотелось посмотреть большие каменные чумы, в которых живёт много людей, хотелось иметь такую же, как у Гришки, маленькую книжечку. Но страшно было сознаться в этом: боязно стариков.

Сердился Гришка, говорил:

— Ты бедняк, Павел, у тебя немного оленей, и семья твоя живет голодно. Зачем ты попрежнему веришь шаманам и Хорала, у которых много оленей и едят они, сколько хотят? Хорошая жизнь идет. Бросать старое надо!

В словах Гришки была правда. У Пуйко никогда не было много оленей и не всегда они ели мясо.

«Пошто так? — думал Павел. — Но нет, он тоже будет богатым. У него будет много оленей, пожалуй, чуть поменьше, чем у Нарья Хорала.»

Эта мысль была любимой. Так хранят драгоценность, а когда никого нет, вытаскивают ее из-за пазухи, бережно разворачивают и любуются.

«...Он пойдет на большую охоту, будет долго ходить на лыжах, следить за песцами, пока не добудет много песцов, похожих на пепел тальниковой стружки, и еще больше песцов белых, как свежий снег!.. Он сунет самые красивые и дорогие шкурки за пазухи малицы, а другими набьет мешки. Шкурки будут лежать под малицей, огнем обжигая грудь... О! Тогда он продаст их на факторию и купит много оленей, а затем возьмет женой самую красивую девушку в тундре, звать девушку Нумги, она — приемная дочь самого князя Нарья Хорала...»

Гости съезжались долго. Весь день готовились в чуме Пуйко к великому торжеству. Дымились котлы с олениной. Мужчины уселись. В средине круга на колу — голова убитого медведя.

Стучал в бубен, тряс цветными лохмотьями шаман Василий Вывка, огонь костров играл в его маленьких быстрых и хитрых глазах. Вывка пел протяжно и нудно, растягивая концы слов, сказку дедов о Великом Нуме. Он был похож на голодного волка, который воет на луну.

Пел шаман:

— Жил Нум со своим сыном на небе, прогневал сын отца. Тогда рассердился Великий Нум, сбросил непокорного сына на землю. Упал тот между двух ледяных скал.

Много лет и зим лежал он там. Много раз уходило и снова приходило солнце, пока он не оброс мохом. Ушел гнев Великого Нума, простил он сына и сказал: «Живи на земле, будешь моим словом судить людей...»

Затих на минуту шаман, затем снова закружился в бешеном танце богов.

«Пускай не сердится сын Великого Нума. Не мы тебя убили. Русские тебя убили — они пули делают».

Зачем обманывает шаман, зачем злость у него прет? — думал Павел. — Я убил медведя. Пошто русских зря ругают? Врет старый шаман.»

Сзади чумов собрались женщины. Среди них красивая Нумги. По старому обычаю нельзя женщинам быть вместе с мужчинами, они поганые, не могут принимать участия в великом обряде старших.

Павлу хотелось пойти к Нумги, только совестно было терять свою мужскую гордость.

Но девушка звала его к себе, не сумел Павел усидеть на месте. Такая хорошая была Нумги. На ней расшитые из оленьих шкурок сапоги и белая пушистая ягушка. Ее черные волосы развевались по ветру, и большие глаза искрились зовущим смехом.

— Почему, Павел, не идешь ко мне, или боишься? — спросила Нумги.

— Мужчина не может бояться женщин, я не боюсь тебя, Нумги.

— Врешь, боишься, — смеялась девушка.

— Пойдем, Нумги, в лес, я покажу тебе, какой я смелый...

Надели лыжи и побежали наперегонки. Девушка показывала свое искусство, шла быстро, по-мужски широко расставляя ноги. Но трудно обогнать Павла, он летел, не чувствуя снега, лыжи сами несли его вперед.

Нумги сдала первая, устала и прислонилась к большому ветвистому дереву. Волосы в беспорядке спустились на лоб, лицо раскраснелось от быстрого бега.

Павел остановился рядом, молчал, не зная, что говорить. Вот наедине с собой несколько раз он повторял этот разговор, нетерпеливо ждал его, а тут забыл все.

Нумги тоже молчала.

— Я хотел тебе давно сказать это, Нумги, но боялся. Ты должна стать моей женой, Нумги.

— Я хочу быть твоей женой, Павел, мне очень тяжело у свирепого князя. Давно я ждала от тебя эти слова, но большое горе, Павел: отец решил продать меня шаману Вывко...

— Старый шаман — паршивая собака! — не мог сдержать злобу Павел. — Ему мало трех жен, он хочет взять от меня Нумги. Нет, я куплю тебя.

— Отец будет просить много оленей... Где они?

— Я уговорю Сэротетто, буду у него работать, — волновался Павел.

— Не выйдет, — безнадежно сказала Нумги, — они большие друзья со старым шаманом.

— Тогда, — Павел сжал кулаки, — тогда я украду тебя, Нумги. Мы уедем далеко в тундру, туда, где не найдет нас лось Хорала и Вывко. Ты согласна, ты не боишься, Нумги?

— С тобой не страшно, — ответила девушка.

На рассвете закончилось пиршество. Гости собрались в обратный путь, готовя свои упряжки. Оленей согнали в одно стадо, колышется лес ветвистых рогов. Непокорные олени вырвались из загона и, высоко задрав головы, носились вокруг чума.

— О-хой! Хой! — слышались крики, свистели тянзяны, ловко обвивала петля оленьи рога. Каждый показывал свое искусство.

Работники Нарья Хорала уже приготовили для него резвую упряжку из пяти белоснежных важенок, увитых разноцветными лентами. Оленья сбруя отливала белизной безделушек, искусно вырезанных из мамонтовой кости.

Сам Хорала что-то яростно доказывал Вывко. Павлу хотелось сейчас же подойти к князю и просить отдать ему Нумги, но он боялся помешать разговору старших.

А Нумги сидела на нарте, смотрела на Павла и как будто говорила: «Что же молчишь, Павел? Ведь ты обещал быть смелым...»