Девушка научила ненок выбивать постель, убирать ее, вылечила ребят от лишаев, заставила вымыть головы самих женщин, вывела вшей, сшила им нижнее белье и платье, каждый раз после еды посуда старательно вымывалась и убиралась. Около входа появилось полотенце, теплая вода и туалетное мыло.

Через неделю чум бедняка Нырмы Яптик нельзя было узнать.

Новая жизнь властно входила в быт ненецкой семьи. Все соблюдали распорядок, заведенный Зоей Стародумовой. Регулярно мыли руки перед едой и умывались по утрам. Впервые за всю свою жизнь люди мыли голову.

Особенно разительная перемена произошла в женщинах. Уступив упорным уговорам, многие бросили жевать и курить табак, хотя, как и все, делали это с 7—10 лет. Вскоре Зоя научила их печь хороший хлеб, варить вкусные варева и ухаживать за собой и детьми.

Пакучи[32] были подавлены и очарованы всеведением этой женщины.

Нескончаемыми, нудными до этого, вечерами Зоя усаживалась у костра и начинала рассказывать обо всем, что видела и знала сама: о Ленине, о комсомоле, о советской власти; о женщинах, живущих в больших каменных чумах далеко-далеко, там, где тепло; о садах, о паровозе...

На беседы стали собираться женщины из соседних чумов и станов. Слух о луццы пирипчи[33] разнесся по всему стойбищу. К ней шли и несли больных ребят. Просили помочь сделать чистым чум, научить шить рубашки и печь хлеб. И, Зоя шла к ним с тазом, мылом, полотенцем, книгой, аптечкой, веселая и задорная.

Выскабливая доски у костра в глухих темных чумах, она пела звонкие песни. И не привыкшие смеяться учились первый раз в жизни весело улыбаться.

После работы с матерями Зоя собирала детвору: и начиналась возня, сборка кубиков, рассматривание картинок.

Провожали Зою с сожалением. Долго увещевали скорее приехать еще. Бывало и так: тайком от мужа счастливая ненка совала ей в руки подарок — кисы, ягушку; Зоя отказывалась, зная, что иной раз женщины отдают последнее, и на прощание сулила:

— Будешь так жить, тогда опять скоро приеду. А если грязь будет, не будет моя упряжка отдыхать у твоего чума.

И уезжала, провожаемая долгим взглядом сожаления, зависти и ласки.

Лед на молчаливой Оби был еще спаян крепко, когда кольцо недоверия и отчужденности вокруг комсомольцев прорвалось. В любую погоду, черной ночью или сереющим днем, подъезжали к чуму нарты. Белые или серые упряжки привозили людей. Комсомольцы выходили навстречу, ласково встречали гостей.

— Где лекарь? — спрашивает приехавшая ненка Солиндер у Андрея.

— В чуме. Пойдем, юро. Кого посетила болезнь в твоем чуме?

Проваливаясь в снегу, шли к чуму. По дороге женщина рассказывала:

— Анрик нюди хворает, боюсь умрет. Шаман два раза шаманил, два самых хороших быка взял, но боги сказали ему, что сын мой умрет. Про вашего лекаря много говорят в станах. Пусть он сильнее шамана будет, тогда я не буду верить шаману. Ой, русский, пусть сын мой живет! Войве![34]

Андрей принялся за дело. Шутка ли доказать ранее порабощенной женщине преимущество советской медицины, разбить веру в шамана и поколебать силу богов!

В чуме он заторопил Шубина:

— Товарищ Шубин, езжай скорее, надо ребенка вылечить во что бы то ни стало.

Вкратце он передал ему беседу с ненкой и ее желание.

— Судя по ее рассказам, ребенка залечил шаман. Легкую простуду он лечил навозом, медвежьим салом и еще какой-то гадостью, которой обмазал мальчика с головы до ног. Теперь у него жар, образовались нарывы и нагноение.

— И вы, товарищ Филиппов, — Шубина взорвало, — думаете, что я подобно Зое должен полоскать ребенка в теплой воде, шить и напяливать на него белье? Может вы и вшей заодно заставите искать? Я старый врач и не буду заниматься такими вещами. Товарищ Стародумова хлеб им печет и полы моет, а разве это дело, пусть подобные вещи делают специальные уборщицы. Мое дело осмотреть, установить диагноз, выписать лекарство, а для всего остального достаточно сиделки или матери.

— Что вы за чушь порете, доктор? Какие сиделки? Вы не в Свердловске, а за полярным кругом! Да ведь мать-то сама ничего не знает, читать не умеет, по-русски не говорит... Вы это забываете, что ли? Я вам приказываю, — горячился Андрей, — поехать и сделать все самому. Если нужно жить там десять дней, живите. Мойте, пойте, ухаживайте за ним, но мальчик должен жить. Понятно?

Мать ждет. Перед ней стоит нетронутая пища. Ее думы, сердце и чувства у больного ребенка. Она ждет и, наконец, тревожно спрашивает Андрея:

— Скоро придет лекарь, где он?

— Вот лекарь, — кивнул Филиппов в сторону Шубина и добавил твердо, — иди готовь упряжку, лекарь сейчас оденется.

— Нет, не этот лекарь, — смотрит непонимающая женщина. — Мне говорили, что пирипчи — лекарь у вас. Где она?

Складка разделила лоб у Андрея: «Сможет ли Зойка? Она же акушерка», но в глазах торжество и радость. А Зоя уже складывается: таз, мыло, белье, аптечка...

— Ехать, Андрюша? Может помогу...

— Да, Зоя, ехать! Ребенка надо вылечить, товарищ.

Через минуту упряжка в разбеге спорит с ветром на пути к больному.

Вечером Шубин тревожно спросил Филиппова:

— Я думаю при первой возможности поехать в Ныду. Там, знаете, дела...

Замялся и потупился, когда Андрей сухо ему ответил:

— Это будет самое лучшее для вас и для чума. Через шесть дней Зоя вернулась усталая, но торжествующая. С собой в чум она привезла семилетнего мальчонку, чистого и здорового. Сзади шла мать, с обожанием следившая за Зоей.

Они гостили у комсомольцев три дня. На четвертый приехал отец.

— Я пустил в ваше стадо пять лучших важенок. Быков у меня нет больше хороших. Шаман сделал обманное дело, но взял последних быков. Красный закон[35] — хороший закон, наш закон. Я сказал.

Ребята уговорили его взять оленей обратно. Подарили винтовку и взяли обещание чаще посещать их. Это был двадцатипятилетний Солиндер Худи. Все летовки Солиндер стоял около красного чума. Однажды, слушая рассказы ребят о Ленине — «большом человеке», Сталине, о пятилетке, Худи спросил:

— Я могу быть в комсомоле?

И он стал комсомольцем.

С его помощью ребята завербовали девять ненцев на учебу в Сале-Хардский (Обдорский) нацпедтехникум. В ноябре, когда ударили первые морозы, все девять ненцев поехали учиться.

Худи брал облигации и ездил по чумам ненцев распространять заем (чум распространил на три тысячи пятьсот рублей займа). Худи страстно стремился к учебе. Казалось, он отрекся от сна, просиживая с Марусей Ануфриевой многие часы за своим родным букварем, старательно выводя в тетради близкое и теперь хорошо знакомое слово «Ленин»; научился читать и регулярно давал заметки в красночумовскую газету «Нарьяна-вы»[36], разоблачая тайны шаманов и вскрывая хитрые замыслы кулацкой и родовой знати.

— Ум мой так ходит, — частенько говорил он беднякам-ненцам, — раньше кулаки и шаманы вместе с русскими попами учили своих детей в школах церквей, чтобы знать, как лучше нас, бедняков, обманывать. Красный закон теперь верно говорит: чтобы быть сильнее «арка тетто и тадибеи»[37], надо и нам учиться и детей своих учить. Красный чум хочет давать нам кочевую школу. Это хорошо. Давайте, ненцы, учить у них наших детей большой правде, которую мы так долго искали. Раньше ее не было в тундре, а теперь она сама пришла к нам. Я отдам в школу своего сына, отдавайте и вы.

Старанием ребят, особенно Маруси Ануфриевой, чум открыл школу-передвижку. Регулярно, изо дня в день, двадцать ребят приходило и приезжало в школу. Усевшись на детских скамьях за столами, ребята раскрывали родную азбуку и учились по слогам читать бессмертные заветы Ленина:

— Тоголко, тоголко, тоголко тара[38], — повторяли в чуме.