А там впереди две нарты не едут — летят. С ветром спорит олений разбег.

Лавина затихла. Ждут...

Пять-шесть верст для хорошей упряжки — полчаса. Сытые, сильные олени бегут ровно, без рывков и галопа; вокруг упряжки взвихривается снежная пыль. Олени, подняв голову кверху и положив на спину ветвистые рога, вихрем несутся по снежному насту.

У животных язык на́прочь изо рта. Примчались, веером закруглили путь и, усталые, отдавшие все силы, ложатся в холодный снег. С передней нарты соскальзывает русский и уверенно идет к Ваули.

— Ани торово, арко юро[24], — жаркая, заискивающая рука хватает и жмет безучастную руку-плеть Пиеттомина. — Аль не узнаешь теперь друзей? Помнишь Нечаевского Кольку по зову вашему «Большое брюхо»? Помнишь, как менялись мы с тобой подарками?

— Помню, — сухо говорит Ваули, — помню, но не знаю, с чем пришел ты к нам, факторщик!

— Хо, друг. Я купец, мне нет дела до царя и попов. Сам знаешь, я живу в тундре, ой, много лет и зим. Я сын ее стал, я брат твой. Закон тундры — мой закон! Потому, когда узнал весть, что едешь ты, выехал к другу навстречу просить ко мне в дом. Помнишь, как я тогда жил у тебя на шкурках чума на реке Вындер-яга? Разве не закон тундры принять у себя усталого друга?

Ваули молчал и смотрел за спину купца. Майри беспокойно смотрел в лицо своему учителю и другу.

Нечаевский продолжал:

— Едем ко мне в Обдорск. Там прежде всего никто не знает, что ты едешь сюда, а потом, кто посмеет тронуть моего друга в моем чуме?

Купец смолк, ибо шум за его спиной прервал речь. Пиеттомин продолжал гневно глядеть мимо плеча купца жесткими, неподвижными зрачками. Нечаевский обернулся. Там стоял Василий Тайшин — развенчанный Ваули князец земель обдорских. Он был жалок. Больные, слезливые глаза смотрели умоляюще и покорно. В протянутой к Пиеттомину трясущейся руке он держал свою княжескую родовую тамгу, дар царя — медную аляповатую печать. Эта молчаливая сцена была, однако, ярка и понятна: князь доказывал свое право на княжество.

Ваули резко вырвал печать из рук ошеломленного ненца, скупо взглянул на нее и отдал стоящему вблизи Янке Муржан.

— Ты теперь князь. Возьми...

Тайшин обезумел. Как! У него отняли царские полномочия на княжество! Что ж он теперь будет делать? Как будет он собирать обильный ясак с оброчных хантэ и ненцев! Нет печати — исчезнет доход, упадет почет, и русский стражник не даст больше спирта!

Пена выступила у Васька на губах.

— Пошто, Ваули, живешь не царским законом? Ум твой песец обрызгал. Отдай, собака, тамгу. Я князь тундры!

Никто не двинулся. Злоба несла легко. Рывком прыгнул Тайшин к нарте, схватил тяжелый олений рог и пошел, ощетинившись злобой, на Ваули. Два шага от нарты — полпути до цели. Но на полпути вдруг стал Майри. Желваки на его плоском коричневом лице вздулись, и глаза потухли в суровом прищуре.

— Тайшин!— только и крикнул он, как тот далеко отбросил рог, рухнул в снег и, хрюкая, пополз к Пиеттомину.

— Ваули, я стар, — ловил руку, целовал, а когда тот с отвращением вырвал ее, стал лизать ноги и полы малицы. — Я стар, я буду хорошо служить тебе. Уплачу много-много выкупа и буду носить дань. Если хочешь, я уйду далеко на Земли Конец, к Большой воде[25] и буду добывать песца с сыновьями. Только не надо бить старого Ваську.

Ваули давно не слушал его. Стоял неподвижно и испытующе глядел в лицо Нечаевского.

— Так в чум зовешь к себе? За гостеприимство хочешь отплатить? Если друг ты мне, как в тундре, — верю! — Пнул князя, шагнул мимо к нарте, поднял оленей. — Майри, Янтик, Янка, Зелл, едем к купцу в гости!

Через минуту нарты оторвались от толпы и умчались вдаль.

Давно были сняты теплые малицы с мохнатыми пандами. Спирт, обжигающий чай и яства. Стол, спирт и люди. Люди, пьяная похвальба Янки Муржана и жвачный табак.

Гости обвыклись в тепле. Янка, лежа на лавке, первый раз в жизни пел свою родовую песню о том, что думал, монотонную и тягучую.

Притворяющийся пьяным, Нечаевский обнимал трезвого Пиеттомина и жаловался:

— Рази жисть стала купцу? Как война, али мир — так наш карман трещит. Мы — купцы — держим на своих плечах Рассею! А что нам? Шиш! Дворянам — и земля, и дворовые-крепостные, и чины разные, почет, а мы ме-ща-ны! Эх, рази это царь!..

— Мой ум так ходит, — сдержанно отвечал гость, — зачем царским людям тундра? Пошто они идут сюда, обижают неньча и учат их забывать свои законы? Пусть уйдут они отсюда от нас, пусть не берут у нас оленей и зверя. И ты уходи от нас, «Большое брюхо», не вози к нам в чумы горе и водку. Уходи... Старики помнят, когда пришли царские казенные люди в тундру, и неньча с той поры хуже, куда хуже стал жить! Правды я ищу, «Большое брюхо», правды!

Майри, тоже совершенно трезвый, не слушал их. На тропе зверя, когда белковал в урманах, не слушал так. Вдруг среди пьяного шума, храпа, пения и ругани почудился ему отдаленный выстрел за окном. Ходакам вскочил, напружинившись, как тетива настороженного лука. Нечаевский, заметив его беспокойство, заорал еще пуще прежнего:

— Правильно, друг! Уйти надо нам отсюда! На какой хрен царю эта холодная земля! Уйти нам надо, верно!

Забрали их так же неожиданно, как отрезвел купец. Никто не сопротивлялся. Все оружие было отставлено к двери, ножи с поясами сняты. Доверчивые гости не могли допустить, чтобы хозяин так подло нарушил незыблемый закон гостеприимства тундры. Она не прощает этого никому.

Майри было пытался отмахивать кухонным ножом грязные руки казаков, тянувшиеся к Ваули, но его ударили сзади чем-то тяжелым по голове, и он упал. С улицы доносились редкие выстрелы и крики врасплох застигнутых людей.

Вязали пленников долго, длинными веревками, пиная и сквернословя. Скорняков целовал Нечаевского. «Большое брюхо», захлебываясь, вопил:

— Разбойников там душ пятьсот. Но сейчас они без Вавли — бараны. Пугни их, Владимир Александрыч, ружьишками да казаками — и разбегутся дочиста.

Через полгода старенький, забураненный Обдорск был снова удивлен: исправник Скорняков и купец Нечаевский явились в церковь к утрени в необычайном наряде: первый с блестящим крестом Владимира 4-й степени, а второй с голубой лентой через плечо и с золотой медалью на груди...

«Справедливость» торжествовала! В специальном государевом указе, что привез в Обдорск усталый казак-гонец, так и было сказано: «За подавление бунта инородцев и за поимку главаря Ваули Пиеттомина... исправнику Скорнякову пожаловать «Владимира 4-й степени», а березовскому мещанину по торговым делам Николаю Нечаевскому золотую медаль и ленту через плечо, для ношения...»

1932 — 1937 гг.