маленький будда, найденный под ногами,

но улыбающийся во весь рот,

описание одного хитроумного оригами,

пустой блокнот,

телефонная карта от потерянного телефона,

лакричный кружок,

последнее предупреждение из Минфина,

пастуший рожок… -

и, как всегда, никаких документов,

подтверждающих, что я образован из этого всего,

но есть копенгагенский адрес двух уличных музыкантов,

готовых засвидетельствовать моё с ними родство,

то есть близость структур, то есть сотканность из материй,

хоть непрочных, но вечных – типа тщета, тоска.

Музыканты, кстати, считают меня аватарой

паровозного свистка.

Я занят тем, что я ничем не занят, -

так говорил один далёкий человек,

и тут, наверное, нужна теперь слеза – нет,

нужна улыбка и, быть может, взгляд навек -

наверх, имеется в виду…

А в общем, заводь,

укрытье, ниша и так далее-везде:

да чем же он там занимается, мерзавец,

в своём гнезде?

Небось, поёт, небось, живёт себе не тужит!

Так он и делает, позвольте доложить:

весь поднебесный капитал давно им нажит,

что до небесного – такого не нажить.

А больше что же доложить… да доложите -

до весу – скажем, вот хоть чайного листа:

а то, пожалуй что, беспечный небожитель

давным-давно поиздержался дочиста,

а то, пожалуй что, беспечный небожатель

сжал, что не сеял, и отныне уж не жать…

но жить-то надо – и печали умножитель

на ниву сжатую торопится опять.

А между тем все песни старые допеты -

притом что новым песням время не пришло,

и между тем в гнезде давно растут опята,

мхи и лишайники – и там нехорошо:

сидишь и думаешь, что надо бы отсюда

туда куда-нибудь… Да все твои туда

ещё опасней: там – измена, там – засада,

там – оголённые мерцают провода,

там – обезглавленные корчатся идеи,

там – обескровленная капает вода,

там – маски всё ещё меняют лицедеи,

а там… – там только никогда и никогда.

Разумеется, не о псюхе и не о соме,

хоть, конечно же, и не о хлебе или о щах, -

я беседую с моим Богом часами

о других вещах.

О цветах-маргаритках, о бабочках-капуцинах

и о прочих серьёзных штуках – числа им несть:

о доходах интеллигенции или, скажем, о ценах -

например, на нефть.

Он внимательно слушает, головою качает,

ибо все мои темы он знает наперечёт.

Иногда переспросит, что это означает,

иногда смолчит

или вдруг посмотрит на облака, на деревья

и вздохнёт: снова близится месяц нисан…

Ему много лет, он жалуется на здоровье

и плохой сон.

Он не нажил тут ничего и живёт где-то

на окраине мира – пять часов на такси,

он ругает транспорт и хмурится бородато

на свои небеси.

И о чём ни попросишь его, говорит, занят,

не сегодня, потом, говорит, и засим

исчезает… и бранится, прежде чем исчезает:

дескать, сделай сам!

Разбивает мои мечты – то одну, то другую,

превращая их все в какое-нибудь рагу.

Я и сам временами, конечно, ему помогаю

чем могу.

Так вот, собственно, и живу: от встречи до встречи,

ни на что не жалуясь и ничему не учась.

А его «всегда» часто даже короче,

чем мои «сейчас»:

даст сначала что-нибудь, но тут же и отнимает -

и при этом ведёт себя до ужаса делово.

Иногда мне кажется, что он меня не понимает.

Но я верю в него.

И я был музыкант -

и пел стручок гороха

от выдоха и вдоха,

и я был музыкант -

и в золотых перстах

за хвостик искривлённый

держал мотив зелёный,

а это не пустяк!

И я был музыкант -

и слушал, как бессонно

звучат дождя канцоны,

и я был музыкант,

и у судьбы в руках

я успевал заметить

весёлый инструментик,

и я был музыкант.

Но, круглый идиот,

я растерял по свету

гороховую флейту

с горошинками нот.

Тут старинных строчек залежь

бес-тол-ко-ва-я…

ты прочти – и ты узнаешь,

что такое я:

карандаш, чернила, паста -

вот и весь состав,

а в других делах копаться -

ах, оставь, оставь.

Для чего, скажи на милость,

для чего, дитя,

ты хватаешься за малость

бытия-житья -

это из другого теста,

из другого дня!

Не ходи за кромку текста,

не ищи меня.

Там, дитя, ты не увидишь

золотого «там» -

там забытый хлам, да ветошь,

да забытый храм,

никакой земли и неба,

не горит звезда…

коль туда – так не ко мне бы,

не ко мне б туда!

По задворкам-то плутая,

долго ль до греха?

Скажем, эта запятая

чем тебе плоха -

плоше ли, чем день вчерашний -

выбитый из рук?

Спи, дитя, в высокой башне

за зубцами букв.

Какою музыкой плеснуло по губам!

Не всё бы сразу – по частям бы прозвучали:

отдельно – радости, отдельно бы – печали,

отдельно – скрипочки, отдельно – барабан…

Всё б в свой черёд: за тактом такт, за шагом шаг,

отдельно море, например, отдельно – горы,

отдельно то, отдельно многое другое,

чтобы друг другу не перечить, не мешать.

Сначала б арфа пошутила с ветерком,

потом бы горн вздохнул среди пространств застылых -

и всё на свете бы построилось в затылок,

и стало б в очередь, и побрело б гуськом.

Оркестр сразу б не сумел… он по частям,

он троекратно бы вступил – и дал нам в звуке

не то три радости, не то три смертных муки:

отдельно Бах – и Иоганн – и Себастьян.

А далеко ль поёт рожок?

Да далеко, мой свет.

На тот кисельный бережок

теперь дороги нет -

теперь, мой свет, хоть плачь, хоть вой,

а оставайся тут,

куда в ответ на голос твой

оттуда не придут.

А велика ль моя вина?

Да велика, поди,

раз та волшебная страна

осталась позади:

словарь – пустым твоим устам,

свирель – твоим мечтам,

они бывают только там,

да ты уже не там.

А я тогда пойду вперёд!

А ты иди вперёд…

Я покажу тебе, где брод,

а где наоборот:

нам всем не терпится прыжок

в куда-я-не-могу…

о том, дружок, и пел рожок

на дальнем берегу.

К серьёзности – каплю высокого вздора,

к печали – бессмертную детскую шалость:

и падала роза на лапу Азора,

и жизнь возвращалась, опять возвращалась,

и над переулочком – громким, булыжным,

морозное тихое небо вставало.

А Вы говорили: «Немножечко выждем,

мы прожили вечность, но это так мало!»

И точно: потом постепенно теплело,

в замёрзших руках появлялся багульник -

он был наш Вергилий, он вёл нас из плена

на волю, вперёд, в новый день, в понедельник!

И мы уже знали, что дальше всё просто:

каких-нибудь двадцать шагов – и, как прежде,

в малюсенькой лавочке у перекрёстка

опять продаются грехи и надежды.

Сидела в тиши субботы,

ткала своих строчек бязь,

за тоненький край свободы

свободной рукой держась,

пока – божества на страже

и цвета его чернил -

я жался в дверях, но даже

и в мыслях не позвонил.

Да благословенно соло

невежества, писчий раж!..

Какую ты чушь писала,

какую лелея блажь,

какие слетались осы

и пчелы на этот мёд,