И чавканья отца за едой.

И визга свиней, выставленных на продажу посреди рыночной площади.

XL. Грабеж

Грабители обокрали дом Плекузы, разбив при этом мраморные статуи Скопаса[64].

XLI. Воспоминания о К. Альцимии

Квинт был необыкновенно молчалив. Мне вспоминается ритмичное, почти музыкальное позвякивание железных прутьев, которыми он осторожно ворошил уголья в жаровне — перед тем, как лечь в постель, и после того, как мы любили друг друга. Если он и открывал рот, то лишь затем, чтобы попросить кувшин воды и полотенце — ополоснуть лицо или член, а то еще выпрашивал кусочек лепешки, словно маленький ребенок, до того как прозвонит вечерний колокол.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

(листы 490, о. с. — 495, л. с.)

XLII. Дождь над храмом Юпитера

Мелкий дождичек осыпает бронзовую позолоченную чешую кровли храма Юпитера Капитолийского.

XLIII. Римская весна

Весна изгнала нас со склонов Яникульского холма. Сорок повозок и сто десять человек тащатся по дорогам.

XLIV. Другие размышления о римской весне

Весна оживила все краски и придала особую четкость звукам. На вилле вычистили и отмыли южное крыло. Украсили комнаты. Приготовили покои для Публия Савфея, который проведет здесь все лето. Потом рабы, служанки и садовники занялись помещениями в западной части дома, где живу я. Маляры перекрасили стены, слуги развесили новые драпировки. Оконные петли теперь не скрипят. Керамисты искусно обновили мозаику полов. Запах в доме буквально перевернул мне душу, но я так и не смогла определить, с какими воспоминаниями он связан. У меня слегка сжало грудь. Не то же ли самое с мальчиком-рабом в возрасте шести урожаев — вот он стоит, перегнувшись через каменный бортик колодца, и с трудом вытаскивает на цепи полное ведро, пока еще не видя его в холодной узкой темноте. Его слабенькие голые ручки едва удерживают тяжкий груз, эхо от сырых тесаных камней сообщает неестественную звонкость скрипу цепи и выплескам воды, что, взлетев над краем ведра, спустя миг тишины шумно плюхается вниз, в свою подземную обитель; но то скрытое, что вытягивают, выманивают на свет божий, никак не обретет знакомой формы.

XLV. Вазы

Коринфские вазы.

Две финикийские вазы.

XLVI. Тяжкая ночь

Я возненавидела эту ночь. За ужином я выпила чересчур много цекубского и объелась желтыми горлицами. В четвертый раз я проснулась от того, что Спурий начал храпеть, а потом блевать, как последний пьяница. Вещи, к которым давно привык, не становятся от этого более привлекательными. Я растолкала ногой мальчиков-рабов. И пошла спать во вторую экседру. Тут меня стал донимать комар, он летал вокруг моей головы, садился то на плечи, то на нос, зудел, исчезал, снова появлялся, щекотал ухо, касался щеки. Едва он улетел, как вдали заскрипели возки. Я опять растолкала ногой мальчиков-рабов. И пошла спать обратно, к Поссидию. Утром я встала измученная, злая, почти в таком же настроении, в каком Аниция Проба возвращается из церкви, где она ела своего бога.

XLVII. Остроты К.Басса и П. Савфея

Тиберий Соссибиан погружается в воду большого бассейна.

— Неприятно думать, что он мочит там свой зад, — говорит Публий.

— А я упрекаю его не в том, что он мочит там свой зад, — отвечает К. Басс, — но в том, что под конец он открывает там рот.

Публий добавляет:

— Когда Тиберий Соссибиан говорит, он оскверняет бесконечность воздуха и смущает покой богов. Стоит ему пошевелить губами, как лазурь небес, на которой вырисовываются их лица, сразу меркнет.

XLVIII. Предзнаменования

Вороны, которым не меньше ста двадцати лет, дважды пролетели над садами и закаркали, пролетая над ними.

XLIX. 11 мая 400 года

Вчера Сп. Поссидий бегал босиком по всему дворцу, барабаня в бронзовую вазу. Он разбрасывал черные бобы и семижды заклинал Ларов[65]. «Лары, не возвращайтесь! — кричал он. — Лары, не возвращайтесь! Лары, не возвращайтесь!» Вдруг Спурий пошатнулся и упал. Его без сознания унесли в спальню. Теперь Спатале врачует его.

L. Не забыть

Свиные соски, начиненные рубленым мясом.

Две ложки снега в фалернское вино.

Фиговое желе Лабуллы.

LI. Предзнаменования

Ужасные предзнаменования открылись нам во внутренностях жертвенных животных.

LII. Ближайшие дела

Дверь с двойной аркой, выходящая на Аппиеву дорогу.

Вилла в Неаполе и та, что на острове Meгарис.

LIII. Ближайшие дела

В рощи Помпея.

Кутеж у Марцеллы.

LIV. Рассказ Ликорис

Ликорис рассказала мне это еще до моего знакомства с Публием. Папианилла умерла в тот год, когда Ноний Аттик Максим был префектом претория, в ноны месяца Очищения[66]. П. Савфей Минор силился подражать адептам Портика[67], но слезы невольно текли у него по щекам. Он силился шутить, изрекать, как обычно, парадоксы, но лицо его было постоянно залито слезами. Однажды, когда он направлялся в сенат, ему встретилась на пути Аниция Проба. Завидев его, она приказала остановить носилки, выразила ему положенные соболезнования и заверила в своем неизменном благорасположении. Но Публий, окруженный ликторами[68], стоял в своей сенаторской тоге, с непокрытой головой под жарким солнцем, выпрямившись, прижав опущенные руки к телу, точно статуя времен сабинских королей, и продолжал плакать. Аниция Проба сказала Публию, что пора уже, наверное, подумать о боге и о том, что ждет нас после смерти; она добавила, что не худо бы ему обратиться к ее окровавленному, привязанному к кресту богу. П. Савфей поднял на нее глаза и промолвил:

— Как же мне думать о боге, о бессмертии души, когда у меня нет даже сил подумать о том, чтобы осушить струящиеся по лицу слезы?!

LV. Ближайшие дела п.н. [69]

Еду в Карены.

LVI. О К.Альцимии

Квинт кричал:

— Увы! Мы не сможем слить наши тела во мраке бесконечности!

Я проснулась. Живот мой покрывала испарина. Я вновь была на свидании в Рострах[70], ожидая запропавшего Силига, нос к носу с циклопической статуей Марсия.

LVII. Радости зари

Я люблю утреннюю зарю, люблю смотреть как ее сполохи побеждают ночных призраков.

Как мало-помалу вырисовываются в предрассветной хмари крыши и деревья парка.

Запах ушедшей ночи, пота и любовных утех, которые припоминаешь одну за другою, по мере того как избавляешься от него. Чем больше одежда и косметика скрывают тело, тем благопристойнее оно выглядит.

Люблю прохладную воду, освежающую глаза и грудь.

LVIII. Литания Cп. Поссидия Барки

Я приказываю поставить складное этрусское кресло с ковровым сиденьем у изголовья Спурия. Велю принести туда же кубок вина с виноградников Сетии. Спурий, печальный, с остекленевшим взглядом и дрожащими руками, лепечет, заикаясь:

— Было такое время, когда я еще не родился, и было время, когда ты еще не родилась. Может быть, скоро настанет время, когда меня больше не будет, а ты останешься жить, или, наоборот, я выживу, а ты уйдешь в мир иной. Это будут, несомненно, самые грустные времена. А затем настанет время, когда мы исчезнем оба и никогда уж более не появимся на этом свете.

Пока он говорил, Спатале наливала масла в лампы. А я гладила пальцем его трясущуюся руку.

LIХ. He забыть

Слабительный отвар мальвы.

LX. Воспоминание о Байях[71]

Я ела корюшку и неаполитанские груши, и внезапно мне вспомнились Байи.

Южный ветер и сладкий аромат фруктов в сахарном сиропе.

Красная луна.

По утрам моя прабабка в окружении служанок совершала прогулку по весеннему саду. Говорить при этом запрещалось. Легкая светлая дымка окутывала нежные ростки.

Однажды прабабушка остановилась и нарушила молчание. «Взгляните!» — промолвила она, указав на что-то в траве, — никак не вспомню, на что именно. Сейчас, когда я напрягаю память, мне кажется, она увидела в высокой траве, слева от меня, ночного паучка, ткущего свою паутину. Вокруг, в розоватом утреннем воздухе, дрожали и переливались блестящие капли росы.

— Лягушата спешат по домам, — рассмеявшись, громко сказала прабабушка. — Новый день наступает.