***
396 год — время раздела империи, о котором таблички молчат. Спурий Поссидий Барка был свидетелем в Курии, на заседании сената, знаменитого появления овдовевшего Паммахия в монашеском плаще. Он наверняка присоединился к тому изумленному молчанию, которым встретили Паммахия его коллеги. В своем письме «Quotiens tua suma conloquia…»[30] Апронения Авиция ярко и образно описывает немое удивление, род столбняка, растерянность, поразившие в первый миг собрание сенаторов, а затем тихое перешептывание, шорох всколыхнувшихся одежд и внезапную волну глухого ропота, в котором явственно слышались отчаяние и ужас грядущего поражения, что охватили многих из них при виде монашеского одеяния среди белых льняных тог с пурпурной полосой — знаком сенаторского достоинства. Сенатор П. Савфей Минор поднялся с места, жестом призвал собравшихся к молчанию и сказал, даже не повысив голоса (это отнюдь не лишило его высказывание пафоса), что эта черная тряпка в стенах Курии куда худший позор, нежели гунны у границ империи.
В последующие годы и вплоть до самой кончины Публия Савфея Минора дружба между ним и Апроненией Авицией становилась все более тесной, невзирая на меланхолию, овладевшую Апроненией с ее вторым вдовством; ростки сей дружбы превратились в странное дерево с печально шепчущей листвой — именно такого сравнения достойны их старческие беседы — невнятная рапсодия, составленная из остроумных словечек и брюзгливых сетований, жалоб, сожалений и разочарований, — род любопытного состязания двух немощных существ, лишенных иллюзий перед лицом почти вплотную подступившей смерти.
В 397 году Аврелий Амвросий умер в Милане. Рассказывали, будто смерть настигла его в тот миг, когда он писал слово «mortem»[31]. В 399 году Никомах Флавиан Младший стал префектом
Города. Тридцать лет спустя, в 431 году, этот зять Апронении Авиции, столь внезапно перешедший в христианство после того, как эта партия обрекла его отца на самоубийство, бывший префектом преторий Италии, Иллирии и Африки, сидя в своей личной библиотеке на три зала, с гидравлическим органом, займется пересмотром всего творческого наследия Тита Ливия[32].
В 401 году Андромах становится префектом Галлий[33]. В том же году женится сын Симмаха и Рустинианы, Квинт Фабий Меммий Симмах. В письме, датированном декабрем 401 года («Mones ut amicitiae…» (лист 444)[34]), Апронения Авиция отмечает, что ездила вместе с Ауфидией и Фабрицием к Портуэнским воротам взглянуть на ход ведущихся работ. Кстати сказать, именно благодаря этой записи и было установлено время написания данного письма. Однако в нем ни единым словом не упоминаются причины, вызвавшие реставрацию Аврелиевой стены, Стилихон, набеги готов под предводительством Алариха, паника, охватившая, как полагают историки, население Рима. Покров молчания скрывает и царивший тогда голод, уменьшение на треть хлебного пайка, невозможность переправы через Тибр, первые случаи людоедства. Всего лишь один намек («Nihil moror ceteros…» (лист 445)[35] на невыносимый смрад в городе: поскольку Рим находился в кольце готских войск, умерших нельзя было вывозить за крепостные стены для погребения.
Но зато письмо «Facit enim tenerior…» (лист 476)[36], кажется мне, можно отнести именно к периоду этой первой осады Рима. В нем Апронения Авиция сообщает, что приказала «посвятить» традиционным языческим богам мальчика-раба из племени тевктеров, которого долгие месяцы терзали сильнейший катар и лихорадка. Таким образом, Апронения Авиция принимает участие в раздоре, сотрясавшем осажденный Рим, и еще больше отдаляется от кружка Аниции Пробы. Беженцы из Тосканы распустили слух, что город Нарни спасся от вражеского нашествия, совершив древние ритуальные жертвоприношения. И если завладевшая империей христианская партия являет собою источник всех несчастий, обрушившихся на Рим, то возврат к старинным, исконным богам — единственная защита от неприятеля. Волузиан, с которым Апронения Авиция связана через Меланию Старшую, убедительно и страстно развивает этот аргумент: древние боги Рима карают город за его измену прежней вере. Римский префект не смог добиться от Папы Иннокентия I дозволения на открытое проведение этих обрядов. Папа согласился на языческие жертвоприношения лишь при одном условии: они должны проходить строго конфиденциально, в семейном кругу; было объявлено, что только христианские церемонии и причащение телом и кровью распятого бога разрешается проводить публично. На это языческая партия возразила, что древние обряды жертвоприношения национальным богам утратят всякий смысл и не смогут защитить столицу империи, не будучи осуществлены при стечении народа, в присутствии сенаторского корпуса согласно сложившейся вековой традиции. Но сенат не осмелился восстать против христианской партии. Вместо этого он проголосовал за взимание контрибуции с богатых граждан Рима. Готам обещали пять тысяч либр золота, тридцать тысяч серебра[37], четыре тысячи шелковых туник, три тысячи окрашенных пурпуром кож, три тысячи фунтов пряностей. Христиане возмутились: передача под секвестр, в пользу государства, роскошных поместий Пиниана и Мелании, сторонников христианской партии и богатых владельцев дворца Валериев, была объявлена ими «воровством у Христа» (кровавого идола христиан). Они закидали камнями префекта Помпеяна, когда он приехал брать под секвестр владения этих миллионеров. Сенату не осталось ничего иного, как осудить языческую партию и отдать приказ обобрать все храмы, кроме христианских; было принято решение отдать в переплавку золотые и серебряные статуи римских и иноземных богов, но не посягать на бога христиан. Римляне, хранившие верность своему традиционному культу, грустно бродили по Риму, чьи великолепные, торжественные, всенародные религиозные празднества отныне канули в Лету. Зосим[38] пишет, что, когда статую богини Виртус[39] переправляли на повозке в кузню, один римский гражданин по имени Савфей при виде этого зрелища вскричал, скорбно воздев руки, что «Рим лишился своей добродетели». Человек, описанный Зосимом, по всей вероятности, был сенатор П. Савфей Минор, которому Апронения Авиция посвящает в своих «Buxi» множество записей. Созомен, сам перешедший в христианство, насмехался в своей «Истории Церкви» (IX, 6) над язычниками, чтившими богов, которые в один день лишились своего величия. В той же записи он издевается над мрачным религиозным фанатизмом римлян, подчеркивая, что даже осадившие их готы и те примкнули к христианству. Именно на фоне этих высказываний, кажется мне, особенно интересно уже упомянутое письмо «Facit enim tenerior…»: Апронения Авиция снова разошлась с кружком Аниции Пробы, и «посвящение» маленького раба римским богам, несомненно, явилось самым настоящим человеческим жертвоприношением (а может быть, и замаскированным людоедством). Однако трудно установить, идет ли речь в этом письме о первой осаде города, в 409 году (когда Аниция Проба и все семейство Анициев оказывают сопротивление Атталу[40], хотя он и окрестился у городского епископа Сигезара), или о третьей, в августе 410 года, когда у стен города стояли войска Алариха. Эта последняя была отмечена самыми многочисленными случаями людоедства, пусть даже свидетельства о них и бывали преувеличены — христиане, пожиравшие язычников, матери, съедавшие собственных младенцев (Святой Иероним. «Epist. Ad Principiam», CXXVII, 12)[41]. На что Августин тотчас отвечает, что это, мол, еще не так страшно, вот во времена осады Самарии королем Бенабадом в городе наладили самую настоящую торговлю «съедобными детьми», а цена голубиного помета утроилась. Но именно в период первой осады Рима дебаты о языческих жертвоприношениях и национальных богах ведутся особенно ожесточенно, тем более что привлекательность древних богов сильно упала после переплавки их статуй. Словом, я склоняюсь к тому, что речь идет об осаде 409 года.
Апронении был шестьдесят один год, когда однажды, зимним днем 15 января 404 года, она приказывает подать маленькую жаровню и массикского вина во вторую экседру[42] виллы на Яникульском холме и аккомпанирует на лире Олу, Флавиане и Ликорию, поющим песнь салиев и гимн Тукульче[43]. Одиннадцатью днями позже, 26 января, вдали от Рима, в Палестине, в холодной келье, Иероним, преклонив колени на ивовой циновке, рядом с мечущейся в жару и бреду святой Павлой, вторит ее предсмертному хрипу, который осмеливается назвать «псалмом»; а тем временем ее дочь Евстохия, воздев руки, подливает масла в лампаду, слабо мерцающую на стене, в сумраке каморки.
