– Хватит болтовни, – оборвала я его. – Лучше ранами твоими займёмся. Где там твой ленивый мальчишка? Эй, Гармай! Тёплую воду, живо!

Не судьба мне сегодня была над книгой посидеть. Как взбесились все! Едва с Аланом закончила, являются от швейников. Там у Хаурилли малой ногу сломал. Тоже провозилась изрядно, шебутной парнишка попался, в голос кричит, и никак боль ему не унять. Уж я и кольцо золотое на нитке перед ним качала, и голосом «ночной лисы» пела ему заговорку, а всё без толку. Пришлось поить отваром сииль-травы, а нехорошо это, шести лет ему ещё не стукнуло, трава боль утянет, а желудку сильно повредить может. Ну, потянула ножку-то, лубки наложила, обмотала… домой пошла, отдохнуть. Где там! Селяне дожидаются, хорошо хоть из ближнего села, неподалёку от городской стены. Домовой у них, понимаешь, проказит, коров портит, поросят хвостами друг к другу вяжет… Уговори его, тётушка, два мешка пшеницы даём…

Не люблю я такие дела, по мне так лечить куда интереснее. А ехать пришлось. Не объяснять же, что это кто-то из них самих балуется, что нет никаких таких домовых духов… Камнями ведь прибьют, как вот Алана бедного.

Пришлось ехать, они и телегу за мной прислали, и мешки с зерном уже выгрузили. Главное дело, шустрый Гармай мешки у них принял и в кладовку уволок, будто так и надо.

Поглядела я двор этот, домовым разоряемый. Ничего двор, крепкий. Хозяин мужик пожилой, толковый. Велела всю семью созвать, там полторы дюжины набралось. И выгнала я всех из горницы и по одному зазывала, с каждым разговаривала. Да не о проделках домового, а о жизни. Кто с кем дружен, кто на что надеется, какой беды и от кого ждёт.

Уже к середине этой очереди начала я кое-что смекать. Но довела дело до конца, а после всем на двор идти велела.

Столпились они, я тоже вышла, посохом своим круг на земле обвела да закорючки всякие начертала. Считается, колдовские знаки.

– Это, – говорю, – Круг Истины. Кто в него войдёт, тот пока не выйдет, солгать не сможет. За каждое лживое слово духи Круга кишки ему крутить станут, жилы тянуть да кровь холодить. Могут и жизни лишить, бывали случаи… Сейчас каждый сюда входить будет да ответ держать, не его ли проделка. Ибо ясно мне, что не домовой дух тут виновен, а кто-то из вас шалит. Спросила я у сырой земли, духи тут грешат, али люди. Люди, говорит земля. Спросила я у студёной воды, духи тут грешат, али люди. Люди, говорит вода. Спросила я у ясного огня, духи тут грешат, али люди. Люди, говорит огонь.

Это, конечно, не просто так говорится, а особенным голосом, «змеиной песней». Не на всех действует, но на многих. Уж этим-то селянам сойдёт.

И стали они по очереди в круг заходить, на колени опускаться да отвечать мне. Каждого спрашивала: «Не ты ли согрешил? Ответствуй духам Круга!»

Сперва сам хозяин, потом хозяйка, старший сын, жена его… Все говорили «не я», поднимались и выходили.

Девятым младший сын хозяина зашёл, крепкий загорелый парнишка лет пятнадцати. Встал на колени – а я вижу, дрожит, губы у него дёргаются. Только собрался было затянуть «не я» – а перекосило его, скрючило, и как заорёт он дурным голосом: «Я! Я! Моя вина!»

– Духи Круга, – говорю нараспев, – не мучьте боле дурака. Признался он. А теперь, – поворачиваюсь к нему, – отвечай, зачем баловал?

Ответил он, давясь слезами от стыда и страха. Дело понятное – на отца в обиде был, отомстить хотел. Жениться надумал, да не пускал его отец – и семья у девицы бедная, и сам ещё маловат…

– Вот вам и правда, люди добрые, – сказала я, стирая посохом «колдовские знаки». – Не спешите на духов кивать, сперва промеж себя разберитесь.

Хозяин побагровел весь, глаза вылупились, я уж боялась, удар его хватит. Но ничего, сдержал себя. Велел младшему – мол, в дом ступай да меня дожидайся.

На миг жалость во мне взметнулась, чуть было не попросила я старика пожалеть сына, но подавила глупый бабий порыв. Заслужил паршивец строгого наказания.

А как довезли меня обратно, к дому, солнце уже закатилось, воздух прозрачнее стал, тени сизые повсюду протянулись.

На дворе тёмная фигура стоит. Подошла я ближе – так и есть, Таурмай. Глаза от слёз опухшие, плечи трясутся. Давно, по всему видать, ждёт.

– Ну чего ревёшь-то, дурочка? – взяла я её за руку. – Пойдём.

Отвела бедную женщину в дом, посадила на кухне, возле очага, похлёбки бобовой ей миску пододвинула. Потом вышла ненадолго и вернулась.

– Вот, глянь, Таурмай, узнаёшь?

И протягиваю расписку.

Побледнела она, руки затряслись. Ещё бы ей не узнать.

– Была дрянь, – сказала я, взяла дощечку, швырнула в пламя очага. – И нет боле дряни. Страшного я духа на ростовщика напустила. Ингрийя зовётся, восточным ветром ведает… Ты обо всём этом молчи, не то, глядишь, Ингрийя и на тебя перекинется… Дочке скажешь, мол, совесть у господина Гиуртизи проснулась, простил он вам долг…

Насилу я её успокоила. Рыдала вдова, всё мне ноги порывалась целовать. Выставила я её из дома, а на пороге сказала:

– Что ж до платы, то я даром ничего не делаю. Возьму плату, но не сейчас… И не деньгами возьму. Когда срок придёт, вызову тебя и объявлю, что мне потребно. То и сделаешь. А ныне ступай.

Проводив её, повалилась я на циновку. Даже есть не было сил. Ни на что уже сил не было. Может, помирать пора? И так уж лишнее зажила…

Впрочем, успеется. Сперва постояльца проведать надо. Как его раны? Заживают-то быстро, но наставник Гирхан учил, что тут расслабляться нельзя. Кажется, будто затянулась рана, а под коростой она гноиться может.

С трудом дотащилась я до его комнаты, откинула циновку, вошла. Факел горит, Алан с Гармаем напротив друг друга сидят, да нараспев тянут что-то. Ладно тянут, да только слова совсем мне незнакомые.

– Что, с богом своим разговариваете? – ухмыльнулась я.

– Разговариваем, тётушка, – кивнул Алан. – Хочешь попробовать?

Вскипело у меня всё внутри. Гость-то он гость, но такое сказать… в чужом доме… в моём доме… Вот и вырвалось из меня некстати:

– Последний раз я с богами две с половиной дюжины лет назад болтала. Наговорилась по самую… – я едва удержала готовое выплеснуться бранное слово. – Просить их – это всё равно что солнышко мешком ловить. А кто сего не понимает, у того мозги перекошены. Не смей мне боле этого предлагать, понял?

И, конечно, поймал он меня на слове.

– Выходит, тётушка, ты и вашим местным богам не молишься?.

– А твоё какое дело?

– Никакое. Я просто спросил… что, нельзя было?

Мне вдруг стало всё равно. Полторы дюжины лет от всех таиться – это ж как нарыв в душе. Зреет, зреет – и прорвёт.

– Да, – сказала я. – Не молюсь я. Не верю в богов. Ни на вот столечко… И что теперь, к наместнику побежишь? Сам же первый на кол и сядешь, за бога своего чужеземного.

Тут он улыбнулся – и нехорошо мне сделалось от этой улыбки. Нет, никакого коварства в ней не было, обычная улыбка доброго человека. Только вот где-то я уже её видела. Когда-то давно… Дюжину лет назад? Две дюжины? Или чудится мне?

Внимательно я оглядела его лицо, будто впервые заметила. Сейчас он, конечно, мало походил на себя несколькими днями раньше – избитого, окровавленного, более смахивающего на расклёванный птицами труп, чем на человека. Был он отмыт, синяки его превратились в «желтяки» и уже не пугали своим видом, сломанное ребро, похоже, начало срастаться. Невероятно быстро, немыслимо. Травы у меня, конечно, сильные, но и с травами ему бы почти луну пластом лежать…

Высокий, худой, светлая кожа, от загара лишь слегка золотистая… И волосы прямые, тоже цвета спелой пшеницы. Ну ясное дело, северянин. Если, конечно, не врёт про свою дальнюю-дальнюю землю… И глаза – два серых озерца, какие бывают в пустыне, только там они солёные до горечи. Нос, губы, скулы – всё какое-то непривычное, а в то же время – как будто и знакомое. Откуда ж он взялся на мою голову?

– Не волнуйся, тётушка Саумари, никому я не скажу, и Гармай, понятное дело, никому не скажет. Это ж таким гнусным грехом было бы…