– Когда на закате муж твой домой придёт, ты ему ни на что не жалься, ни на что не пеняй. Воду заранее согрей, чтоб тёплым отмывался-то. Пока мыться будет, стол накрой. Опротивела ему, видать, каша твоя, сготовь рис с овощами, да зеленью посыпь. Да хоть раз в седмицу мясо баранье купи, тонкими ломтями порежь, в уксусе винном вымочи… Не умеешь коли, соседок спроси, подскажут. Вина поставь разбавленного один к трём, не бойся. Дома он не сопьётся, ему кабак страшнее. А как трапезничать станет, детьми похвались, припомни, что старшенький твой забавного учудил. Когда поест, дай ему малого на руках подержать, а сама прибирать будешь. Прибираясь, песни весёлые пой, негромко только. Чтоб видел он радость сердца твоего. А уж как стемнеет и взойдёте вы на ложе, покажи ему, как он тебе люб. Помни, что муж он твой и господин, жизнь твоя и кровь. Про девку-разлучницу и думать не смей, не то что говорить. Утром буди его нежно, как проснётся – чашу холодной воды поднеси, а мысленно тверди: «ты муж мой, свет мой, солнце ты мне и луна я тебе». И так – каждый день. Поняла?

Закивала истово. Ох, сомневаюсь я, чтобы поняла. Уж больно глупа эта овца. Но зато доверчива как целая отара. На это и расчёт. Бабе в таких делах главное не сомневаться. Всё равно что по канату пройти.

– Ну так пей. Ты небось ждала, я тебе приворот накручу? Приворот… – я презрительно хохотнула. – Приворот любая сведующая бабка накрутит, а толку с него чуть. Развеется до нарождения новой луны. А моё зелье не его к тебе – тебя к нему привяжет, и навсегда. Никаким гулящим девкам между вами не втиснуться… Ну что, выпила, не обожглась? Ну так и дуй до дома, да не болтай, куда бегала. А то муж узнает, поколотит. И помни, должок теперь на тебе.

Проводила я её с детьми, покачала головой вслед. И зачем мне сдалась эта дурочка? Сама не понимаю.

Достала я свою книгу, достала и письменный прибор. Чернила мои не больно-то хороши, для них заморские орешки потребны, их к нам редко возят. Приходится смешивать толчёный уголь с рассветным соком травы «лисогон». Выцветают буквы, да уж на мой век хватит. Там и осталось-то, наверное, с полпальца. Шутка ли, целых пять дюжин лет. Боги, сказала бы вдовушка Балгуи, уж заждались. А я бы лишь кивнула. Зачем дразнить свиней?

Книга-то более чем наполовину исписана. И не первая это книга, и не вторая…

Пометила я день – вторая полная луна южного ветра махди, пятый год правления государя Уицмирла. Полагалось бы приписать «и да продлятся дни его», да я пальмовую бумагу берегу…

Забегало по листу отточенное воронье перо, потянулись ровные строчки. Всё я записала о дурочке Миумах, о муженьке её. Пригодится.

И только отложила книгу просыхать – кто-то застучал в дверь. Да не так, как ко мне стучат – с робостью и почтением, а будто молотком по гвоздю. Ну, стучи, стучи. Дверь у меня крепкая, а я пока что книгу в тайное место приберу. Не след кому видеть, что записи веду. Запрещено это специальным указом покойного государя. Храмовым жрецам можно, и купцам можно, и свободным данникам из Внутреннего Дома, а простому люду в провинциях – ни в коем разе. Буквы суть священные знаки, и не всяким там грязным пальцам их выводить… Режут такие пальцы… Ну а поскольку не жрица я, не купчиха…

И кто ж это у нас такой настырный?

Нет, парнишка точно не местный. Город наш, Огхойя, невелик. Полторы дюжины лет я здесь живу, всякую тварь знаю. Может, из сельских, с обозом пришёл? Стучится-то как яростно, вынь да положь ему тётушку Саумари.

– Ну? – откинув крепкий штырь засова, я встала на пороге. Сложила руки на груди, прищурилась. – Какому несчастному вздумалось беспокоить почтенную женщину?

Годов ему на вид – один-два над дюжиной. Повязка набедренная грязна как ненастная ночь, в растрёпанных чёрных волосах соломинки запутались, ноги пыльные. Исцарапанный весь, тощий. А на плече – я пригляделась внимательнее – выжжен синеватый треугольник. Рабское клеймо.

– Мне бы тётушку Саумари… – прохрипел он и неуклюже поклонился. Ясное дело, деревенщина. Городских-то рабов учат правильные поклоны класть.

– Ну, я это, – голос, когда надо, у меня колючий как чертополох. Сейчас, наверное, надо. – А вот ты-то кто, сопливый? Чего тебе? Ежели сбёг откуда, лучше сразу проваливай, не то стражников кликну.

– Тётушка! – взвыл он и повалился в горячую пыль у крыльца. – Смилуйся, помоги. Господин мой… помирает. Избили его…

Так-так. Это уже интереснее. Что ж за господин такой?

– Помирает, говоришь? – хмыкнула я. – И кто ж господин твой? Откуда родом?

– Звать его Алан, – всё ещё валяясь на брюхе, сообщил мальчишка. – А рода его я не знаю. Издалека он. Мы из Хайлассы с ним шли, в Таорам. Ну а дорогой так стряслось… Крепко его побили. Хорошо город ваш поблизости, я сюда побёг, ну и сказали мне, мол, если кто и возьмётся, так только тётушка Саумари. Господин заплатит, ты не думай… У него серебро в поясе.

Странно это мне показалось. Господин уж точно не из высокородных, к тому же имени такого никогда я не слышала. Чуток на меннарское смахивает, да иначе у них звучит, протяжнее. Кто его побил? Разбойники? Знаю я, что такое разбойники. Они не бьют, они режут. И серебро в поясе. Какое, к богам, серебро после разбойников? Значит… И зашебуршились у меня в душе нехорошие подозрения. Кем бы ни был его господин, а человек он явно беспокойный. Лучше не связываться, здоровее будешь.

– И где ж он сейчас? – осведомилась я.

– Да прямо за городской стеной, в рощице. В тенёк я его оттащил. Плохо ему. Если ты, тётушка, согласная, я мигом! Людей кликну, притащим.

Мне и самой интересно было, я согласная или как? По всему следовало погнать отсюда и раба этого, и господина подозрительного. Подумаешь, избили! При чём тут я? Зачем неприятности собирать, как репья? Смиловаться просит. Ишь как пузом-то елозит… А с другой стороны, завет наставника…

– Серебро в поясе – это хорошо, – задумчиво сообщила я. – За услугу свои я недёшево беру… Ну так уж и быть. Тащи господина. Хотя постой. Сейчас не найдёшь ты никого, кто б его приволок. Хорошие люди работают, а отребье всякое на базаре… Погоди чуток. – Приняв наконец решение, я спустилась с крыльца. – Да встань, дырку мне тут в земле протрёшь. Дожди пойдут – лужа будет.

Я сходила напротив, к старому Иггуси, горшечнику. Хороший он старичок, обходительный, и сыны его, Гаймих и Стауми, такие же. Да и обязаны мне кой чем. Ясное дело, Иггуси не препирался ничуть, вывел мула, и младшего своего взял.

– Вот с ними пойдёшь, – сказала я мальчишке. – Звать-то тебя как, сопливый?

– Гармаем кличут, – мгновенно повеселев, сообщил он. – Ты помоги, тётушка, Богом Истинным прошу.

– Кем-кем? – хмыкнула я. Ну-ну, Богом Истинным… Кое-что прояснилось. Слухи-то по земле бродят…

Вот только что посмеивалась я над дурочкой Миумах, а сама-то дурее её в дюжину раз. Нашла, с кем связаться. И обратно ведь не повернёшь, слово с губ слетело.

– Ступай-ступай! – буркнула я и ушла в дом готовиться.

Вода – она дырочку найдёт. Вот так же и сплетни – как бы ни пыталась я утаить, кто у меня в доме появился, а знаю, без толку, – назавтра вся улица станет языки чесать. Пускай и горшечник с сыновьями умолчат, и этот вот шустрый парнишка зашьёт себе губы – а кто-нибудь да подглядит, ветром кому-то в уши надует. Так у нас всегда.

И, однако же, я радовалась, что лютое полуденное солнце загнало всех под крыши. Может, никто и не видал, как старик Иггуси завёл мула ко мне на задний двор, как затаскивали они со Стауми тело в дом.

Едва я глянула, всё у меня в голове сложилось. Это не разбойники, уж точно. Это – камнями. Селяне – они люди смирные да пугливые, чужую кровь на себя вешать не хотят. А камнями закидать – поди разбери, чей булыжник довёл дело до конца…

Отпустив старика с сыном (те и рады были убраться поскорее), я села на корточки возле опущенного на тростниковую циновку тела. Весь грязный, плащ из козьей шерсти разорван, хитону тоже одна дорога – на тряпки. А лицо… Запёкшаяся кровь перемешана с пылью, глаза закатились. Но дышит всё-таки. Хрипло, прерывисто, а дышит. Не хочет его живая сила в воздух утекать.