— Не удастся сейчас выложить ванную кафелем. — Петр кладет желтую плитку на место. — У нас нет денег.

— Ты же говорил… — хнычет было Бася и моментально спохватывается. — Я думала, у нас что-то отложено.

— Заначку я передал Енджею для его подопечной, он все уши прожужжал. Если она не уедет на лечение в течение недели, наверняка умрет. Ты бы тоже так поступила. Эта девушка чья-то дочь или жена, как ты мне. А для тебя я бы ничего не пожалел. Хотя здорово, что это не ты. Ко всем прочим радостям, операция стоит огромных денег.

Бася поражена. Ведь правда, это могла бы быть одна из них: Юлия, или Роза, или Буба. И что тогда? Что было бы важнее — этот дурацкий ремонт или они?

А если бы это была сама Бася?

— Ты поступил правильно, — говорит Бася, — в последнее время мы вели себя так, будто во всем мире существуем только мы одни.

— Только чудо. По правде говоря, никаких шансов нет.

Врач не хочет говорить об этом ксендзу, но его долг представить истинное положение дел.

— Вы знаете, — ксендз не поднимается с места, хоть врач и намекал, что пора бы и честь знать, все разъяснения даны, — ваше дело — ставить диагноз, мое — обращаться с просьбами. Тут мне вспоминается одна история.

Врач стонет про себя, но духовное лицо непонятно почему вызывает у него уважение.

— С вашего позволения, я расскажу. Когда у самолета загорелись двигатели, командир объявил по громкой связи: а теперь молитесь только Господь может нам помочь. Тот, кто не расслышал сообщения, спросил у соседа, о чем шла речь. «О том, что надежды нет», — прозвучал ответ. Заявляю вам, доктор, я молюсь о чуде. И надежда гораздо сильнее диагноза. Я верю, что Господь может ее спасти, а чьими руками Он это сделает, уже не мое дело. Благодарю вас за все. — Ксендз поднимается и не в первый раз потирает глаза.

Врач протягивает руку, ксендз тычет свою ладонь мимо докторской, медик внимательно смотрит на священника, а потом решительно берет под руку.

— Кстати, давайте прямо сейчас заглянем к окулисту. Мой коллега осмотрит вас. Вы же ничего не видите!

Как начать все сызнова?

Роза сидит напротив Себастьяна и видит пустое место. Одно пустое место. Как они далеки друг от друга!

Она не знает этого человека. А он ее.

Неужели трех лет недостаточно, чтобы хорошенько узнать друг друга? Себастьян, холодный как лед, кажется серьезным, как неодушевленный предмет, и основательным, как бетонная плита.

Решение принято, она справится с обязанностями матери-одиночки, знай об этом, Себастьян. Ты свободен, у тебя перед Розой никаких обязательств.

Себастьян глядит на нее с недоумением. Эту женщину он не знает. Хрупкая как тростинка, она предприимчива, как капиталист, и она не видит его в роли отца своего ребенка. Да ее ли он любил?

Почему он не рассказал ей о матери? Зачем внушил мысль, что женат? Неужели ему мало было доказательств ее любви? Что она сделала не так? Надо было настаивать, соблазнять и упрашивать? Или просто молчать?

А что он сделал не так? Неужели нужно было втянуть ее в свою жизнь, в ежедневную боль, в печаль тяжкой болезни матери?

Может, так было удобнее? Роза была для него как трамплин, как праздник, как окно в другой мир.

Удобнее… Себастьян для нее был тайной, ареной борьбы, перетягиванием каната: с одной стороны — Роза, с другой — та, другая.

От чего он может отказаться ради нее?

От чего она может отказаться ради него?

Что они могли бы построить вместе?

Останется он с ней ради нее самой или только ради того, что она беременна?

Является ли беременность решающим фактором? А в каком смысле, в положительном или в отрицательном?

Ради ребенка?

Не только ради ребенка?

Должна ли она рассказать ему, как стояла над ванной, наполненной горячей водой, и размышляла?

Нет, она никогда не расскажет ему об этом. — Да, я подумывала об этом… — говорит Роза.

— Ты дура! — орет Себастьян. — Я всегда хотел иметь от тебя детей, это ты вечно стремилась оставаться… — И замолкает, ибо не ведает, кем Роза желала остаться, о чем мечтала, что видела во сне. Всего этого он не знает, не до того было, столько дел наваливалось: заняться любовью, пойти в кино, побывать в театре, встретиться с друзьями, посетить спортивный зал, куда-то съездить, что-то увидеть, как-то развлечься…

Так какая она, Роза?

А какой он, Себастьян, когда Розы нет рядом? За пределами ее квартиры, ее холеного мирка?

От чего я могу не отказываться, если хочу быть с ним?

От чего я могу не отказываться, если хочу быть с ней?

— Ты вечно… — говорит Себастьян и опять замолкает, ибо не ведает, что Роза «вечно». Ведь Роза все делает сама, в гордом одиночестве, — зарабатывает, тратит, содержит дом, просыпается и засыпает. За исключением сред и пятниц, когда приходит он. То есть он не представляет, как живет Роза, знает только, что она всегда с ним.

— А ты никогда… — произносит Роза и умолкает, ибо не ведает, что такое для Себастьяна «никогда». С ней он никогда не был у больной матери, не показывался на глаза детям, которых учит, ни даже детям знакомых. А у Басеньки и Петра детей пока еще нет… Роза не знает, чего он никогда не делает, Роза не знает, как он просыпается, как ложится. Из этого «никогда» исключены среды и пятницы, но она все равно не знает, какой он у себя, — только какой он у нее.

Как совместить две разные жизни?

— Мне страшно, — говорит Роза, силясь не расплакаться.

— Мне тоже, — говорит Себастьян.

Юлия пританцовывая идет по Рыночной площади. Жизнь так прекрасна. Только надо в это верить, и все будет в порядке. Она — бабочка.

Юлия останавливается перед бабой с пуком роз, на руках у бабы обрезанные перчатки, видны пальцы — толстые, искривленные.

— Одну, пожалуйста.

Цветы надо покупать, даже когда нет денег. Если она купит хоть одну розу, значит, эта рука в черной обрезанной перчатке не напрасно манит прохожих на этой площади.

— Нет, не эту, вон ту, едва распустившуюся. Юлия улыбается, вытаскивает из снопа роз чуть раскрывшийся бутон в два лепестка. Она любит, когда розы расцветают у нее на глазах.

Рука в перчатке с отрезанными пальцами выдает сдачу.

Одинокая роза, корабль под парусами, танцующая женщина, конь на скаку.

Юлия проходит мимо Белой Дамы и не замечает, что та нюхает несуществующий цветок.

— Не знаю, понятия не имею, как тебе этого добиться. Она пьет слишком много, притом в одиночестве. Я с ней говорил, она не сознает, что дело серьезное.

Ксендз Енджей сплел руки. К этому разговору он специально не готовился.

Господи, ну что ему стоило зайти к кому-нибудь другому?

— Она пьет с Бубой. — Петр неожиданно встает на защиту Баси. Енджей всего не знает, не все понимает, он ведь не пророк какой. — Бася никогда не пьет одна, Буба иногда заскакивает с бутылкой вина или с…

— Петр, Буба не пьет, это я точно знаю. Вот отец Баси… да ты и сам знаешь, какая у них была жизнь.

— Так что же делать? — шепчет Петр. — Она и меня пытается втянуть, покупает вино, обижается, когда я отказываюсь, а мне не хочется ее расстраивать. Она такая ранимая.

— Дорогой мой. — Ксендз Енджей смотрит на Петра — ох уж эти дети! — Такова семейная жизнь, не все мед да сахар. Иногда приходится настаивать на своем… Ты несешь ответственность за свои чувства и за нее. Если позабудешь о себе, то не вспомнишь и про нее. Возлюби ближнего своего, как самого себя. Но не более того! Так будет по-честному. А из вашей истории получается, что вы вообще друг друга не знаете! Разумеется, ей будет неприятно. И что из этого следует? Когда человек стоит на краю пропасти и вот-вот рухнет вниз, ты что, не предупредишь его? А вдруг обидится? Может, он просто хотел поразвлечься, поболтает ногами над пропастью и пойдет домой? Сын мой, иногда бывает неприятно и грустно, бывает и плохо, но фальши быть не должно! Где печаль, там и радость, где день, там и ночь, где белое, там и черное, — это жизнь, а не сладкая фантазия. Вы с Басей должны жить в согласии, но не стоит закрывать глаза на ее проблемы!