Вот такой состоялся разговор.
Петр встает с места, отодвигает ноутбук и идет на кухню.
Бася улыбается.
— Я должен с тобой поговорить, — объявляет Петр.
* * *
Кшиштоф стоял перед зеленой дверью, полный сомнений. Стучать, не стучать? Кнопки звонка что-то не видно. Вот идиот! Надо же было припереться! Да еще эти нераспустившиеся ландыши в руке! И что ему в голову взбрело? Буба еще подумает что-нибудь плохое.
Кшиштоф повертел головой. Надо войти, и побыстрее, вдруг на площадку выйдет Бася или Петр, а он как идиот торчит у дверей Бубы.
Зеленая дубовая дверь приоткрылась.
— Заходи, Кшись.
Что, Буба куда-то собиралась? Он к ней в гости. Что ж не предупредил? Ну что уж теперь, ладно, пусть заходит.
* * *
— Нет, не пойдет, — Роман перебирает розы в букете, — мне бы такую… — Ему не хватает слов.
— Вот эта как вам? — улыбается цветочница и достает из середины бледно-розовый цветок, неказистый полубутон на шипастом стебле.
— То, что надо, — с облегчением вздыхает Роман и ищет мелочь.
* * *
Что происходит?
Он стоит в прихожей, обнимает худенькое тело — да у него и в мыслях не было ничего такого, — тогда почему же он наклонился к Бубе, и гладит ее худые плечики, и не может перестать? И почему Буба не вырывается, не кусается, не царапается? Спрятала свои коготки, прижалась к нему и чего-то ждет?
Он берет ее за подбородок, касается губами ее губ, сухих, беззащитных, и она не боится и уступает ему.
Что же произошло?
Колокольчики-трубки тихонько звенят, сами по себе или движимые сквозняком из-за неплотно прикрытой двери. Еще не убранный лоток напоминает о коте, в мисочки налита вода.
Кшиштоф почти уверен, что Буба легонько тянет его к другой двери, туда, где они никогда не были, в другую комнату; и он не отпускает ее, слушается, он пойдет за ней, куда бы она его ни повела, пусть только не прячет своих запекшихся губ… Это его опора, без них он пропал.
* * *
Ксендз, немедленно позвоните кому-нибудь, сейчас вам нужен поводырь. Атропин расширяет зрачки, я ведь вижу, как вы передвигаетесь по моему кабинету. Вам есть кому позвонить? Может, заказать такси? Эти очки вам только мешали. Упражнения для глаз — это хорошо, но только после операции. От катаракты еще никто не умирал. И еще повреждена роговица…
* * *
Пламя свечей отражается в хрустальных гирляндах на окнах, блики бегают по стене. Лежа на кровати, он целует эту девушку, первый раз в жизни. С другими ничего подобного не было, ни с одной.
Она вернулась к нему. Та, лучезарная, чье тело он обнимал, вот она.
Поосторожнее с объятиями, Буба такая хрупкая, такая изящная, а его ладони словно свинцом налиты, еще рассыплется под их тяжестью, с ней надо бережно обращаться. Кшиштоф гладит ее по лицу, у нее жесткие волосы, неприятные на ощупь, она отталкивает его ладонь и тут же прижимает к щеке. Закрытые глаза под его пальцами чуть раскосые, миндалевидные. А ресницы слиплись. И зачем она так сильно красится? Кожа у нее нежная-нежная… Его рука забралась под блузку, Буба не сопротивлялась, но дала понять: не хочу, чтобы ты меня раздевал. Как же так, я хочу видеть тебя нагой, зачем же ты тянула меня сюда, зачем соблазняла, если не ради этого? Рука Кшиштофа скользит ниже, расстегивает брюки, уже обе руки обхватывают ее за бедра… А поцелуй все длится и длится.
Не бойся, я тебя не обижу, от моих нежных прикосновений даже пыльца не упадет с твоих крылышек, позволь мне коснуться тебя здесь и здесь, у тебя нежное тело и такие круглые коленки… вот я и дотронулся до них, какое наслаждение. Ты вся покрылась гусиной кожей, хотя совсем не холодно, сейчас я расстегну свои брюки и лягу рядом с тобой. Зачем ты натягиваешь на себя одеяло, хочу смотреть на тебя… но тебя почти не видно, здесь совсем темно. Свеча дает мало света, на ее огонек разве что мотылек прилетит… и сгорит. Свеча вспыхнет ярким пламенем, горящее тельце прилипнет к фитилю… но мотыльков сейчас нет, и в тусклом мерцании я тебя совсем не вижу. Только чувствую.
Не дрожи так, малышка, сейчас я сниму свитер, прижму тебя к себе и согрею, только стянуть с тебя эту маечку… не бойся, ты так прекрасна.
Ты еще не готова? Ничего, я подожду, я могу вот так лежать и ласкать тебя хоть всю жизнь, мне некуда торопиться. Можно я дотронусь до твоего бедра?
Ведь ничего дурного не происходит, нам так хорошо вдвоем, бедро у тебя такое нежное, особенно вот здесь, повыше. Почему ты так неровно дышишь, я все слышу, я же тебя не обижу, просто ты хочешь меня, и я тебя хочу, взгляни сама: мир вокруг нас не рухнул.
Когда я расстегиваю на тебе лифчик,
Вселенная начинается здесь, на этом месте,
в твоей постели.
* * *
Я любил только одну девушку, но она умерла. А ты жива, и я не дам тебе уйти. Мне кажется, у тебя никого до меня не было… вот твои худенькие бедра и нагой живот, ты пахнешь ландышами, и я знаю, что я тебе желанен, не отталкивай меня… Ничего плохого не случится, только позволь мне касаться тебя, ты сейчас — моя, только моя…
* * *
Ксендз оглядывает кухню. Они же собирались зайти к нему, придется сказать, чья судьба в их руках, другого выхода нет, хотя недостающих сорока восьми тысяч до четверга все равно не собрать; это было бы чудо.
— Ко мне никто не приходил, пани Марта? — А как же, заходили, заходили, только я их прогнала! Целая банда оборванцев приперлась! Можно ли вот так к ксендзу вечером?! Сказала им, чтоб днем пришли. Вы ж готовы кормить кого попало, уж я вас знаю. Никогда не забуду, как к нам на ужин заявилась целая толпа паломников и опустошила холодильник! В следующий раз меня не проведешь!
Ксендз Енджей присаживается на краешек стула.
Сам виноват, не предупредил Марту, был уверен, что вернется куда раньше, но визит к окулисту очень затянулся, уж вечер на носу. Что ж, видно, так было суждено.
— Юлия оставила деньги, две тысячи фунтов, в сумке принесла, беспечная такая! Я-то знаю, сколько дают за один фунт! Как можно таскать с собой такую кучу денег, когда люди за сто злотых убить готовы! Вы уж ей скажите!
Да благословит тебя Господь, Юлечка!
Кшиштоф лежал, крепко обнимая Бубу. Этого не может быть! Но ведь было.
Буба спрятала лицо у него на груди. Чего тут стыдиться, не надо, солнышко мое, это честь для меня, хотя ты могла бы и предупредить. Я, как мог, старался не быть грубым, только что тебе стоило сказать, девочка моя любимая.
Это рядом со мной ты преобразилась, раскрылась, окончательно сформировалась. Ты доверилась мне, со мной ты стала женщиной, самый дорогой для меня человек!
Откуда мне было знать, я даже и не догадывался; ты всегда была такая… сама знаешь.
Теперь же ты моя, а я твой, не стыдись, я буду любить тебя, я успел узнать тебя и вижу, что — игра, а что — правда. Правду знаю только я, и никто больше.
— Я тебя люблю. — Одной рукой обнимая ее, другой он зажег свет, и тогда Буба неожиданно вся сжалась, словно случайно потревоженная гусеница. Он сразу же погасил лампу, но за долю секунды успел заметить черные пятна у нее на руках.
Я спасу тебя от этого, подумал он. Я сделаю все. Ты увидишь, что жизнь прекрасна сама по себе, наркотики ни к чему.
— Теперь у тебя есть я, — сказал он.
Буба завернулась в одеяло и встала с кровати. Она не смотрела на него, он заметил это, хотя комната и была погружена во мрак.
Она пока еще не знает, что не надо его стыдиться. Он ее понимал.
— Мне надо в ванную, — прошептала она. — Я люблю тебя, — снова сказал он, — ты — мое все.
* * *
Роза сидела напротив Себастьяна. Что же такое произошло? Она не в силах себя превозмочь, не может подойти к нему, взять за руку. Ведь их тела знают друг друга, и все было бы в порядке, если бы он обнял ее, прижал к себе, поцеловал, если бы она могла обнять его в ответ. Вот он, отец ее ребенка, сидит и смотрит на нее. И хоть бы пошевелился.