Кшиштоф захлопывает за ней сверкающую дверцу своего начищенного «Вольво-S40».

Ранний весенний дождь сделал улицы скользкими, пешеходам приходится быть поосторожнее. Весна приближается семимильными шагами, она уже чувствуется в воздухе, и зеленая паутина мало-помалу обволакивает голые ветви деревьев. Вербы уже шумят зелеными веточками, будто зимы и вовсе не было, тюльпаны пробиваются из-под земли. Весна будет удачной, и лето тоже, настанет время любви, как всегда, как каждый год, захочешь — заметишь. Люди оттаяли, скинули маски, на лицах улыбки, пока еще чуть заметные, в сквер на площади выползли старички, дождь только что прекратился, самое время подышать воздухом. С места на место перепархивают голуби. Над газоном, пробуждающимся к жизни, — о чудо! — кружится, трепещет крылышками первая бабочка, желтая лимонница, как будто расцвело уже все, чему полагается цвести попозже, как будто бабочка не догадывается, что еще рано. А может, лимонница знает, что уже пора.

Колокол с костела сзывает на молитву, пожилой человек осеняет себя крестом, минуя храм, снимает шапку… а надевать ее вовсе необязательно, до того тепло. Ну зачем ты ее опять напялил? Для столь ранней поры народу на улицах полно. Из подворотни слышна музыка Баха — какой-то русский вызванивает ее на бокалах, словно на ксилофоне, зарабатывает себе на жизнь.

Юлия целует Романа на прощанье, он спешит на Рыночную площадь, а у нее собеседование насчет работы, может, на этот раз получится.

Голуби опять взмывают в небо.

Возвращается домой Роза, все хорошо закончилось, какая радость! После обеда приедет Себастьян, вчера ей не хотелось с ним встречаться.

Жизнь начинается весной, думает Роза и дотрагивается до живота. Сможет ли она беременная водить машину, не повредит ли это ребенку?

Она позвонила родителям и сказала, что беременна.

И мать радостно закричала отцу:

— У Розочки будет ребенок! Папочка, у тебя внук! Деточка, ты должна о себе заботиться, мы поможем, не волнуйся!

И ни слова о замужестве.

Бася потрясена. Она никогда раньше не видела Петра плачущим, даже на похоронах родителей он стоял с каменным лицом. Не зная, что делать, Бася робко гладила его по голове, потом обняла, прижала к себе, как будто он был ее ребенком, а не мужем. Он не отстранился, не оттолкнул ее, и она перестала бояться. Они сумеют во всем разобраться. День за днем. Она все ему объяснит.

Кшиштоф вернулся на работу во втором часу дня. Кота вырвало прямо на белое кожаное сиденье «вольво». И черт с ним, с сиденьем, главное, Буба была не одна. А чем еще он мог помочь — только сопроводить кота в последний путь. Буба даже не заплакала.

— Я в ответе за него, — сказала она, — не хочу, чтобы он продолжал страдать.

Кшиштоф отвез ее к ветеринару, тот обещал заняться погребением кота. Кшиштоф не хотел с ней расставаться. Буба пахла ландышами… Приворожила она его, что ли? А может, это весна виновата? Ведь Буба ему не нравится, вечно она с ним ссорится, оскорбляет, цепляется к словам. И все-таки без нее тоскливо.

А что, если взять да и приехать к ней вечером? Так, с бухты-барахты. Спросить, как она себя чувствует, не каждый же день приходится усыплять котов. Вот и повод. Они же все-таки из одной компании, вряд ли Баська или Петр заглянут к ней сегодня. Они заняты своими делами, о коте наверняка и не знают ничего. А он бы проявил сочувствие, глядишь, сумел бы помочь…

Так он и поступит — поедет к ней. И хрен с ним, с этим сиденьем, невелика ценность. В конце концов, это всего лишь машина.

А вдруг это ты? Лифт снова заскрипел, я припала к глазку… но мои мечты рассыпаются в прах. Это консьержка — выходит со шваброй, подпирает дверь лифта Ёедром и в темпе начинает уборку. Гляжу в глазок, внизу кто-то стучит по двери шахты лифта, явно желая ехать наверх, только консьержке наплевать. Она возит щеткой рядом с моей дверью и у двери Розового Трико. Сейчас явится Трико.

Я не ошиблась. Розовое Трико приоткрывает свою дверь и выглядывает: сначала толстенький животик, потом плечико, жирное и одинокое, потом розовое личико и тапочки с кроличьими помпонами.

Розовое Трико приклеивает к лицу улыбку, хочет поговорить с консьержкой.

— Все ходят, пачкают, может, домофон поставить…

— Так поставьте за свой счет, — отвечает консьержка.

— За квартиру-то мы платим, — обижается Трико.

— Так то — квартира. А то — домофон. Домофон — вещь полезная: еще до того, как ты нажмешь кнопку лифта, я уже буду знать, что это ты. Хочу выглянуть за дверь, — может, нам совместно с Розовым Трико заняться установкой домофона? Но тогда бы открылось, что я тоже караулю у двери, как и она, и нет между нами никакой разницы. А разница есть: я жду тебя, хоть знаю, что ты не придешь, а она никого не ждет.

— На кой нужен этот домофон, в третьем подъезде установили и уже провода вырвали, хулиганье, — бормочет консьержка.

Отодвигаюсь от двери. Даже кота у меня нет.

И на что мне домофон, если ты не придешь?

А ты не придешь.

Мое сердце переполнено тобой.

И времени у меня нет.

Бася проводит рукой по коробкам с кафелем.

— Неважно, что он желтый, мне нравится этот цвет, не расстраивайся!

— Я заказал другой, а привезли этот, — твердо произносит Петр.

Ему больше не надо осторожничать, обдумывать каждое слово, он будет говорить что захочет. Баську просто переклинило, на самом деле она сильная и больше не станет заливаться слезами по малейшему поводу.

— На каждом снимке есть данные об авторе, иди сюда, посмотри, вот здесь. — Петр щелкает мышкой на иконке. — Вот видишь: день, время и имя. За моим компьютером Конрад работал, помнишь?

Бася закрывает дверь на балкон. Да ну его, этот кафель! И не имеет значения, что за женщина ответила на телефонный звонок, главное, они любят друг друга. А она в последнее время слишком много пила. Пора завязывать, а то станет такой же, как отец. Существует один мир, а не две обособленные вселенные. И рядом с ней в этом едином мире живет Петр. Это так просто.

— Я тебя очень люблю, — невнятно шепчет она и, склоняясь над экраном компьютера, прижимается к плечу своего мужа, своего законного супруга, который когда-то был готов улететь ради нее прямо в небо…

Этот пиджак Петр надевал два раза в жизни — на свадьбу и в суд. Теперь это ее любимый пиджак!

Теперь она всегда будет верить всему, что скажет Петр, и не станет больше искать в его словах скрытый смысл. Иначе она погибнет.

«Мама просто ревнует», — прозвучали в ее голове слова отца.

Она не станет ревновать.

— Меня не взяли на работу. Я так зашла, просто захотелось тебя увидеть, — говорит Юлия. — Как чудесно светит солнце!

— Хоть бы предупредила, — отвечает мать (ох, опять эти упреки!), — я могла бы что-нибудь приготовить.

— Бася и Петрек не развелись, жалко, ты этого не видела, — произносит Юлия. Если бы мать была на том заседании, она бы разделила бурную радость всех присутствующих тогда в суде.

— Я рада, — говорит мать. — Выпьешь со мной чаю? А может, пойдем куда-нибудь пообедаем? Расскажешь мне о Романе… И когда вы меня пригласите, наконец?

И Юлия вдруг понимает, что ей ни разу не пришло в голову пригласить одинокую мать к себе (как-нибудь вечером или там в воскресенье). Она могла бы показать ей картины Романа, показать романтический чердак и окна, которые Ромек утеплит на зиму. Из окон можно любоваться монастырской крышей, рекой и закатом — где еще увидишь такое?

Ведь они с матерью одной крови, они не из разных миров, не из разных созвездий, не чужаки, которые никогда не встретятся и даже не подозревают о существовании друг друга. Они из одной Вселенной и сближаются с момента Большого взрыва.

— Нет, не пойдем никуда, — говорит Юлия. — Сейчас выпью с тобой чаю и помчусь домой наводить порядок. А вечером ты придешь к нам ужинать, и мы откроем бутылку вина. Посмотришь, как у нас красиво на закате.