Кафедра была по московским меркам хорошей. Редкие безобразия случались в основном из-за простодушного профессорского тщеславия: среди части интеллигенции муж считался блестящим диагностом, и когда результаты обследования не совпадали с его предсказаниями, заключения подделывали. Сергея Ильича ни в чем таком участвовать не заставляли: профессор еще в молодости ходил к нему на дежурства и учителя не обижал. Если что, выручал Эдик. А все-таки Сергей Ильич чувствовал: шефьям без него будет легче. То же чувствовал на кафедре каждый: тех, кто ушел, объявляли балластом. Требование веры распространялось и на больных: решил лечиться в другом месте – значит, дурак, алкоголик.

Сергей Ильич не ушел домой после поминок: проснулся, пошел смотреть какого-то мужика, все через боль, говорить не мог, руками сделать тоже ничего не мог. Эдик справлялся сам, а его снова уговорил выпить. Он поддался, никогда раньше такого не было, но и мать всегда была жива.

Зашел шеф, все оглядел, Сергей Ильич вдруг наговорил ему гадостей, тот пожал плечами, ушел. «Всё, Эдик, всё», – только и повторял Сергей Ильич по дороге домой.

Дома его ждал сын, он совсем забыл о нем, зачем тот приехал? Похороны бабушки, ну да. Кое-какая биография у Сергея Ильича все же имелась. Вот, Илья, сын от первого брака, – так говорили, хотя никакого второго брака не существовало, да и первого по-настоящему не было.

Илья жил где-то в Бельгии, преподавал, славистика-лингвистика, что-то такое, да еще на фламандском. Знал то ли двадцать, то ли тридцать языков, блестящие способности, да только ничего у него не вышло. В свое время Илья очень глупо продал своего учителя, большую знаменитость: осудил его публично за статьи в западных журналах, но время было уже не то, середина восьмидесятых. Учитель простил, другие нет, академический мир маленький, пришлось уехать, очень глупо.

Они почти не виделись, и не хотел Сергей Ильич являться сыну в жалком виде, но Илья все понял: и про работу, и вообще про все. Отец с сыном, едва знакомые, много молчали – порознь: Сергей Ильич – про странное свое сиротство, Илья – неизвестно про что. Перед отъездом подарил отцу карманный компьютер, он поместил в него то, что сам любил больше всего на свете, – русскую поэзию, все вместе, подряд – Анненский, Ахматова, Багрицкий, Баратынский, Блок… и так до Ходасевича и Цветаевой: читай, папа, лучше ничего нет.

3

Выпивал каждый день, обычно один, изредка с Эдиком. Эдик приезжал на машине, смотрел и слушал, не пил. Пробовал развлечь и быстро истощался: сколько можно жалеть шестидесятидвухлетнего сироту?

– Каждая жизнь заканчивается крахом. Эдик, кто это сказал? Ну да, люди выходят на пенсию, ловят рыбу. А я, понимаешь, привык к деятельности. Илья вот предлагает стихи читать.

– Слушай, тут такую штуку обнаружили, я тебе ссылку пошлю. Помнишь, у нас тетки бывали с передними инфарктами, у которых все потом проходило? – и Эдик рассказал о недавнем открытии: новая болезнь, «такоцубо», по-японски – бутылка для ловли осьминогов. Болеют старушки после сильного душевного потрясения. Еще месяц назад Сергей Ильич очень бы заинтересовался, но теперь сказал:

– Ладно, Эдик. Слишком поздно. – Формула была найдена.

О чем говорить с таким человеком? Спросил Сергея Ильича, что он помнит о маме, самое раннее.

– Ну, хорошо. Я лежу в больнице, мне лет, наверное, пять – отравился таблетками. Как говорили, сутки был без сознания. Прихожу в себя и слышу: за перегородкой или, не знаю, за дверью врач предлагает маме пройти на меня посмотреть. Мама отказывается и скоро уходит. Вот и все. Твоя мама отказалась бы на тебя посмотреть?

Разбирать ее вещи и письма он пока не хотел. Почему она тогда не зашла?

Дома было нехорошо, дома получалось только пить. И он стал ездить на кладбище – с утра, как на новую работу. Вытирал пыль, садился на скамейку, доставал маленький компьютер и пробовал увлечься стихами.

Текст открывался Анненским. Среди миров, в мерцании светил /Одной Звезды я повторяю имя… Комментариев не было. Что за звезда, да еще с большой буквы? Россия? Или, может быть, водка? А потому, что с Ней не надо света. Пил он, этот Анненский? Неизвестно, как Анненскому, а ему точно пить не следовало: за последний месяц он совсем пришел в негодность, и от самого алкоголя, и от ежевечернего диалога с ним: выпить – не выпить? Если уж решил с собой покончить, то надо бы как-то иначе. А звезда называется – Смерть. Всё, как говорится, в кассу.

Поискал на «сердце». Оно встретилось в русской поэзии почти две тысячи раз. Я думал, что сердце из камня… В сердце – скуки перегар… Что сердце так жарко забилось? И сердце на стук отзывается болью. Кафедру вспомнил с ненавистью.

А вот аорта – всего девять раз. Ваши баталии и натюрморты будут служить расширенью глаз, взглядов на мир и вообще аорты. Что за «вообще аорта» такая? И мрамор сужает мою аорту. Точно. Наливаются кровью аорты… А вот и разрыв: Играй же на разрыв аорты… Почему с кошачьей головой во рту? Что за мерзость? Сергей Ильич задумался: что-то это да значит. Понял: скрипка – кошка, левая рука держит кошку за хвост, голова – во рту. Догадался, и что с этим делать?

Слишком поздно. Всё – слишком поздно. Это и есть ад, он в аду. Нет никакого другого ада. Ничего не было до, ничего не будет после. Что бы ни пели нам попы, /Что смерть есть жизнь и жизнь есть смерть… Вот-вот. Сделать вид, что веришь в Бога, заказывать молебны-панихиды, бить поклоны – не для честного человека. На могиле неподалеку молодой поп тряс кадилом: «Ве-е-ечная память». Какая же она вечная? Вот не стало матери, не будет скоро и его, кто вспомнит – Эдик, Илья? А потом? Умирать не хотелось. Но многие ли самоубийцы на самом деле хотят умереть? Как-то он уже впустил эту мысль, заметил ее, вступил с ней в отношения.

Так и ездил на кладбище, читал стихи, думал. Стихи не запоминались, или он их неправильно читал? Уже все равно. Вот у Заболоцкого: Все он бродит один /И пытается сердцем понять То, что могут понять Только старые люди и дети. Он уже старый человек, старше Заболоцкого, что он понял? Вроде всю жизнь делал обыкновенные, нужные вещи, но понять – нет, ничего не понял, а теперь уже и жизни почти не осталось. Умирать не хочется, но оставаться жить тоже, кажется, незачем.

Сергей Ильич знал: однажды он зайдет в аптеку, ясно в какую, неподалеку от кладбища, купит все, что требуется, ничего сложного, в вену попасть сумеет, как говорят теперь, «по-любому», никаких прощаний, квартиру и все в ней – Эдику, ему нужнее – дети, внуки. А он свою жизнь – работа, одна работа, запоем – прожил. Сроков не устанавливал, знал, что если зайдет в аптеку, то все, конечно, уже и доделает. «Осложненная реакция утраты» – так это зовут психиатры? – нет, тут другое, до свадьбы не заживет. Не выход, разумеется, но непрерывная боль – тоже не выход.

С недавнего времени он стал замечать у одной из могил молодую женщину. Она приходила несколько раз, всегда одна, не плакала, как будто не молилась, молча стояла у креста, однажды взглянула в его сторону, даже, кажется, кивнула. Внешность ее показалась Сергею Ильичу чуть стертой, хранящей тайну. Видимо, женщина была интеллигентна и еще близорука – разглядывать неопасно, но что увидишь? Красивые черные волосы, немножко лица. Когда сюда, на этот гордый гроб /Пойдете кудри наклонять и плакать, – меньше надо стишков читать. Впрочем, кое-что стало нравиться, не из-за новой ли соседки? Тютчев, лучше всех Тютчев, Помедли, помедли, вечерний день… – «социальная реклама старости», так он Тютчева определил. Но у него-то, у Сергея Ильича, уже не будет ни сварливого задора, ни любви – поздно, слишком поздно.

Однажды, на другой день после нее, у той же могилы собралась небольшая толпа – пили, поминали, она не пришла. Значит, любовница, а друга ее, наверное, убили, или сам помер, – последнее было настолько несомненно, что он усмехнулся своей глупой дедукции. Можно подойти, поговорить с кем-нибудь из толпы или просто поглядеть на крест и на надпись, но это отдает уже старческим задором. И Сергей Ильич остался, где был.