Проходили дни, боль не утихала, пить он тоже не перестал, надо было принимать решение. Теперь Сергей Ильич отправлялся на кладбище в тайной надежде ее увидеть – можно подойти вместе к крану с водой, она, впрочем, хозяйства не ведет, – ждал, немножко читал, приходил в себя после выпитого накануне, легче становилось каждый раз часам к двум.
4
В этот день с кладбища его выгнал дождь. Он шел по аллее, впереди были ворота, перед воротами – пустое пространство, за ними – аптека. Дождь перестал, и Сергей Ильич остановился, размышляя, идти ли ему вперед или вернуться к могилам.
Тут он увидел ее: отряхивая мокрые черные волосы, она двигалась прямо к Сергею Ильичу. «Господи, да она беременна, – подумал Сергей Ильич, – ну, вот сейчас!» Что именно должно произойти, он не знал, как заговорить с ней – тоже. Но говорить ничего не пришлось. Женщина – он все разглядел – пушок над верхней губой, пятно слева на шее – посмотрела ему в глаза, взяла за руку, положила себе на живот.
– Потрогайте, тут жизнь, – так она сказала.
Руки у нее были мокрые, без краски и длинных ногтей. Кажется, он ответил: «Спасибо», или сразу спросил:
– Как вы его назовете? В смысле… ребенка.
– Яков, – ответила она. – А я Наташа.
Тютчев – не Тютчев, а все сразу полетело к черту. Он шел за Наташей, слушал, как она смешно рассказывает про врачей, и со всем соглашался, и хвастался, что сразу понял, что она скрипачка, что у всех скрипачей вот такая мозоль на шее («У альтистов тоже», – заметила Наташа), и сам чувствовал, что веселость, которая им овладела, – чуть истерическая. Из практики знал: такое слегка нечистое оживление наступает, когда сделаешь с больным что-то очень не то, но пронесет. Наташа постепенно опять ушла куда-то на глубину, к себе.
Сергей Ильич рассказал ей о последней врачебной ошибке, она кивнула, попросила что-нибудь вспомнить о живой матери, он и ей рассказал, как мать не стала заходить к нему, пятилетнему, в палату.
– Все просто, – сказала Наташа. – Она заглядывала, когда вы были без сознания. А тут сообразила, что потом придется уйти, оставить вас, и вы этого не поймете, так ведь? – Казалось, Наташа не уверена, что Сергей Ильич пятилетний и нынешний – два разных человека.
Дело ее как будто закончилось – зачем ей он, никчемный старичок? Но и расстаться вот так, едва встретившись, было немыслимо. Он шел и шел за ней, хотя Наташа уже стала отвечать невпопад.
– Знаете что, – сказала она у машины, – мы сейчас поедем к самому гениальному человеку, которого вы когда-нибудь видели.
О, он видел множество талантливых людей. И не только видел – лечил.
– Не знаю, – засмеялась Наташа, – насколько отец Яков талантливый. Но точно – гениальный. Тут рядом.
Как держать себя с попами? – Это совершенно неважно, как с самой старой дамой в компании.
Священник оказался очень живым человеком семитской наружности с трясущейся правой рукой и ярко-синими глазами. Сергей Ильич рассмотрел его потом, а пока что ждал в машине Наташиного возвращения и ревновал. Глупое положение. Здравомыслящий человек, врач, а ведет себя как шут гороховый, не сбежать ли? Но вдруг очень сильно захотелось жить, и Сергей Ильич подумал: пусть шутовство, лишь бы не снова – кладбище, стишки, аптека.
Вернулась Наташа, и с ней отец Яков – радостные. «Я к Дине» – кошка, что ли, ее? Сергей Ильич достал из бумажника карточку:
– Если понадоблюсь по медицинской части… Я хоть и бывший врач, так сказать, расстрига, но связи и все такое. – Вышло кокетливо.
Наташа попрощалась за руку. Священник перекрестил ее и поцеловал, что-то тихо сказал, Сергею Ильичу послышалось «чрево» или «плод чрева». Уехала.
5
Мужчины внимательно посмотрели друг на друга, отец Яков подал руку для пожатия:
– Яков Мануилович.
– Эммануилович? – переспросил Сергей Ильич.
– Нет, нет, именно Мануилович, – отец Яков объяснил разницу. – Ну что, пошли поговорим? – бодро так.
Они уселись на лавочку позади церкви, еще слегка мокрую. Было тепло и малолюдно. Из-под подрясника у отца Якова выглядывали тренировочные штаны, усы и пальцы пожелтели от курева. «О, Господи, комикс какой-то». Из всех врачебных действий Сергей Ильич больше всего не любил разговоры с больными, оттого и работал в реанимации. Сейчас ему самому предстояло изложить свои жалобы.
– Видите ли, – сообщил Сергей Ильич, – я атеист, никогда со священниками не говорил.
– Атеист – это хорошо, – отцу Якову все еще было весело. – Скажите, вы верите в то, что содержание мысли имеет материальный субстрат? Понимаете, о чем я? Не сама мысль, а ее содержание. «Я люблю Икс» и «Я люблю Игрек» заряжены по-разному?
Никогда Сергей Ильич о таком не думал, не стал думать и теперь.
– А вам как кажется?
Отец Яков ответил, что верит в мир идеальный, духовный.
– У вас работа такая, – Сергею Ильичу не хотелось сразу уступать. Тут он сообразил, что у самого у него никакой работы нет, и расстроился. – Наташа вам, наверное, говорила о моей ситуации. – Сказал с вызовом: что, мол, батюшка, посоветуете?
Прежде всего – не пить водки, вот что посоветовал батюшка. Выразился решительно: водка – это смерть, а жизнь – это Бог и баба.
– Ну, видите, в Бога я не верю, женщины у меня сейчас нет… – Отец Яков покачал головой. – Я думал, священники терпимее к смерти.
Нет, смерть отец Яков ненавидел. «Мы мало любим жизнь», – сказал он, и Сергей Ильич кивнул, кое-что рассказал о бывших своих больных – об их нелюбви к жизни и о страхе смерти.
– Вот моя мама жить очень хотела. И смерти не боялась. Я, по крайней мере, не замечал. Вроде бы естественно умереть в восемьдесят четыре года…
Отец Яков и тут не согласился: смерть в любом возрасте неестественна, смерть – всегда поражение.
– Имейте в виду, – сказал он, – смерть матери – это психическая болезнь минимум на год.
Сергей Ильич пока что и не искал выздоровления. «Не все зависит от нас», – да, конечно. Тон священника, его жесты, успокоили Сергея Ильича больше, чем сами слова: «Чёрт, умеют они все-таки…» И тут же подумал другое: «Не может быть, чтобы всё – Наташа, этот Яков – было случайностью».
– Тут еще одно – мир не ломается, – посетовал он. – Это ужаснее всего: я убил свою мать, а мир не ломается. И Бог, в которого вы верите, все это запросто допустил. Он и убийство Наташиного мужа допустил.
– Да, мир не ломается, что бы с нами ни произошло, мир не ломается, – отозвался священник. – А мир – прекрасен, как всегда. Для меня это, кстати, одно из рациональных оснований веры – представляете, сколько всего должно быть предусмотрено, чтобы, что ни случись, мир бы не сломался? Знаете, как с программами, вечно зависают. А мир вот – не зависает.
Помолчал и вдруг произнес:
– Конечно, в Бога, которому нет до нас дела, никому верить не хочется.
Все меньше стесняясь, Сергей Ильич рассказал о своих недавних намерениях: ничьих проблем самоубийство не решит – ни его, ни тем более маминых, – но больно.
– Да, бредовая идея, как опухоль, сама размножается, – только и ответил отец Яков.
Они помолчали. К священнику подошла какая-то полная женщина, подставила ладони, поцеловала перекрестившую ее руку – дикость, конечно! – на Сергея Ильича даже не взглянула.
– Как звали маму? – спросил отец Яков. Он сказал. – Надо записать.
Священник поискал в карманах бумажку, не нашел. Сергей Ильич вытащил еще одну свою карточку, на обороте написал: «Любовь Константиновна». Потом зачем-то принялся объяснять, почему лечил маму так, а не иначе. Идея назначать лекарства исходя из статистики отцу Якову не понравилась: «Статистика имеет дело с фактами. А где факты, там вранье».
– Но лучше-то ничего нет. Опыт одного врача недостаточен, интуиция – вещь ненадежная. – В других обстоятельствах Сергей Ильич раздражился бы, а тут спокойно рассказал про то, что такое клинические испытания и что врачом человека делают знания, а не прекрасные душевные качества.