В то время как председатель трибунала Фейзлер всякому беспристрастному наблюдателю напоминал злобного волкодава, прокурор довольствовался ролью маленького тявкающего пинчера и норовил укусить за икру затравленную волкодавом жертву, которую старший собрат держал за горло. Раза два в течение процесса Квангелей прокурор пытался затявкать, но его сразу же перекрывал басистый лай волкодава. Да и какая надобность была в его тявканьи? Сам председатель с первой минуты взял на себя обязанности прокурора, с первой минуты Фейзлер нарушил основной долг всякого судьи — вместо того чтобы добиваться истины, он проявил крайнее пристрастие.

Однако во время обеденного перерыва председателю была подана, без всяких карточек, обильнейшая трапеза с винами и водкой, и после этого господин Фейзлер порядком разомлел. К чему особенно усердствовать? С этой парочкой все равно уже покончено! И вдобавок теперь на очереди была баба, женщина из простонародья, а к бабам председатель был довольно равнодушен — с судейской точки зрения. Все бабы дуры и годны только для одной цели. В остальном они всегда подголоски своих мужей.

Посему Фейзлер милостиво разрешил Пинчеру выскочить на передний план и затявкать по-своему. Полузакрыв глаза, он удобно расположился в своем судейском кресле, подперев голову рукой, якобы внимательно слушая, на деле же всецело предавшись пищеварению.

— Обвиняемая, вы были не первой молодости, когда вышли за своего теперешнего мужа?

— Мне было около тридцати лет.

— А до него?

— Я вас не понимаю.

— Не корчите из себя невинность. Я хочу знать, со сколькими мужчинами вы жили до замужества. Ну, поскорее!

От гнусности и цинизма этого вопроса Анна Квангель сперва вспыхнула, потом побледнела. Она бросила беспомощный взгляд на своего почтенного защитника, тот поднялся с места и заявил: — Прошу отклонить этот вопрос, как не имеющий касательства к делу.

— Мой вопрос имеет прямое касательство к делу. Здесь высказывалось предположение, что обвиняемая была только пособницей своего мужа. Я могу доказать, что она сама стоит на очень низком нравственном уровне, вышла из подонков и способна на любое преступление.

— Вопрос вполне правомерный и к делу имеет касательство, — скучающим тоном заметил председатель.

— Итак, сколько у вас было мужчин до замужества? — снова тявкнул Пинчер.

Все глаза устремились на Анну Квангель. Некоторые студенты облизывают губы, кто-то сладострастно крякает.

Квангель с тревогой смотрит на Анну, он знает, как чувствительна она в этом вопросе.

Но Анна Квангель решилась. Как ее Отто только что переломил себя и назвал цифру своих сбережений, так и она намерена не стесняться с этими бесстыдниками.

Прокурор спрашивает: — Сколько у вас было мужчин до замужества?

И Анна Квангель отвечает: — Восемьдесят семь!

В публике кто-то прыскает.

Председатель стряхивает с себя дремоту и чуть не с любопытством смотрит на эту женщину из простонародья, плотную, крепко сбитую, раскрасневшуюся от волнения.

Темные глаза Квангеля вспыхнули, но он тут же опустил веки и сидит, не глядя ни на кого.

— Восемьдесят семь? — в полной растерянности бормочет прокурор. — Почему именно восемьдесят семь?

— Откуда я знаю, — невозмутимо отвечает Анна. — Больше не нашлось.

— Ах так? — рычит прокурор. — Так?

Он очень раздражен, по его милости обвиняемая вдруг стала интересной фигурой, что не входило в его намерения. Кроме того, он, как и большинство присутствующих, твердо убежден, что она врет, что у нее было самое большее два-три дружка, а то и ни одного. Можно бы привлечь ее к ответственности за насмешку над судом. Но как уличить ее в таком намерении?

Наконец он надумал: — Я твердо убежден, что вы непомерно преувеличиваете, обвиняемая, — рычит он — Женщина, у которой было восемьдесят семь любовников, вряд ли запомнит точную цифру. Она просто скажет — много. Ваш ответ доказывает полное нравственное падение. Вы похваляетесь своим распутством. Вы гордитесь тем, что были шлюхой. А из шлюхи вы стали тем, чем становятся все шлюхи — старой сводней! Сводничали для обственного сына!

Наконец-то Пинчеру удалось больно куснуть Анну Квангель.

— Нет! — вскрикивает Анна и умоляюще протягивает руки. — Только не это — не смейте так говорить!

— Ах, нет? — оскаливается Пинчер. — Спрашивается, для чего же вы тогда оставляли у себя на ночь так называемую невесту сына? Или скажете, что выставляли сына из дому? Да? А то где же у вас спала эта самая Трудель? Знаете, она умерла, знаете вы это? А то бы эта тварь, эта соучастница в преступлениях вашего мужа сидела бы здесь же, на скамье подсудимых.

Но имя Трудель влило новые силы в Анну Квангель. Обращаясь не к прокурору, а ко всему суду, она говорит: — Да, слава богу, Трудель умерла, хоть она-то избавлена от этого срама…

— Умерьте свои выражения! Я предупреждаю вас, обвиняемая!

— Она была славная, порядочная девушка…

— И сделала на пятом месяце выкидыш, чтобы не производить на свет будущих солдат!

— Не делала она выкидыша, она так жалела о ребеночке!

— Она сама созналась!

— Не верю.

— Какое нам дело, верите вы или не верите! — залился прокурор. — Только мой вам совет — измените тон, иначе я вам не завидую, обвиняемая! Показания Хергезель запротоколированы комиссаром по уголовным делам Лаубом. А комиссар не может лгать!

Пинчер окинул грозным взглядом весь зал, но никто не смел даже пошевельнуться.

— А теперь извольте отвечать мне, обвиняемая: был ваш сын в близких отношениях с этой девушкой или не был?

— Матери не годится входить в такие дела. Я сроду не шпионила!

— Ваш долг был надзирать за сыном! Раз вы допустили незаконную связь у вас на дому, значит вы повинны в злостном сводничестве, так сказано в уголовном кодексе.

— Про это я ничего не знаю. Я знаю одно: время было военное, и мальчику моему, может, суждено было умереть. У нас так водится — раз люди помолвлены или все равно что помолвлены, да к тому же еще время военное — мы на это закрываем глаза.

— Ага, наконец-то вы сознались! Вы были осведомлены об их незаконной связи и ничего не имели против. Вы называете это — закрывать глаза. А в уголовном кодексе это называется злостным сводничеством, и если мать поощряет нечто подобное — это такой позор, такой разврат, которому имени не подберешь!

— Вот как? Хотела бы я тогда знать, — твердым голосом бесстрашно говорит Анна Квангель, — хотела бы я знать, как у вас там в кодексе называют то, чем занимается «Союз гулящих девиц»[3]

Взрыв смеха.

— И что разделывают штурмовики со своими дамами…

Смех обрывается.

— А эсэсовцы-то… насилуют еврейских девушек, а потом расстреливают их…

На миг все замирает.

Затем разражается буря. Все орут. Некоторые из зрителей лезут через барьер и хотят наброситься на подсудимую.

Отто Квангель вскочил, чтобы, в случае надобности, защитить жену…

Но полицейский и отсутствие подтяжек мешают ему.

Председатель стоит и грозно, но тщетно требует тишины.

Заседатели громко переговариваются между собой.

Прокурор Пинчер тявкает и тявкает, но никто не понимает ни слова…

В результате Анну Квангель выволакивают из зала, шум затихает, суд удаляется на совещание…

Через пять минут он возвращается:

— Обвиняемая Анна Квангель лишена права присутствовать при разборе ее дела. Предписывается — содержать обвиняемую в кандалах. Карцер — впредь до особого распоряжения, хлеб и вода только через день.

Разбор дела продолжается