— Значит, он ей сказал, что собирается писать открытки?

— Нет, об этом он никому не говорил ни слова.

— Какую же он выставил причину?

— Просто сказал, что не хочет больше, чтобы к нам ходили. Ох, господин комиссар!

— Если вы скажете мне настоящую причину, я на сегодня вас отпущу!

— Да это и есть настоящая причина!

— Неправда! Я же вижу, вы лжете. Если вы не скажете мне правды, я буду допрашивать вас еще десять часов. Что же он сказал? Повторите мне слово в слово все, что он сказал Трудель Бауман.

— Не помню. Он очень сердился.

— За что же он сердился?

— За то, что я оставила Трудель Бауман ночевать, у нас.

— А когда он запретил ей приходить, потом, или сразу же выставил ее?

— Нет, только утром.

— А утром запретил приходить?

— Да.

— За что же он так сердился?

Анна Квангель собралась с силами. — Я вам все скажу, господин комиссар. Этим я больше никому не причиню вреда. Как раз в ту ночь я спрятала у себя старую еврейку Розенталь, ту, что потом выбросилась из окна и насмерть разбилась. За это он так рассердился, что заодно выпроводил и Трудель.

— Почему же Розенталь пряталась у вас?

— Потому что ей было страшно одной в квартире. Она жила над нами. У нее взяли мужа. И ей было страшно. Господин комиссар, вы мне. обещали…

— Сейчас, Сейчас мы закончим. Значит, Трудель знала, что вы прятали у себя еврейку?

— Да ведь это не было запрещено?

— Конечно, было запрещено! Порядочный ариец не станет прятать у себя жидовское отродье, а порядочная девушка пойдет и донесет об этом в полицию. Что же сказала Трудель, когда узнала, что у вас еврейка в квартире?

— Господин комиссар, больше я ничего не скажу. Вы каждое мое слово переворачиваете по-своему. Трудель ни в чем не виновата, она ничего не знала!

— А что у вас ночевала еврейка, она знала?

— В этом ведь не было ничего дурного.

— На этот счет мы другого мнения. Завтра я притяну вашу Трудель.

— Господи боже мой, что я опять натворила, — заплакала фрау Квангель. — Теперь я и Трудель впутала в беду. Господин комиссар, Трудель нельзя трогать, она в положении!

— Ага, вот оно что, теперь вы и об этом, оказывается, знаете, а говорите, что не видали ее около двух лет! Откуда вы это знаете?

— Ну я же вам говорила, господин комиссар, что муж как-то встретил ее на улице.

— Когда это было?

— Недели две назад. Господин комиссар, вы мне обещали передышку. Хоть самую маленькую, ради бога! Сил моих больше нет.

— Еще минутку! Сейчас кончим. Кто заговорил первый: Трудель или ваш муж? Они же были в ссоре?

— Они не были в ссоре, господин комиссар.

— Как это не были, когда ваш муж запретил ей бывать у вас!

— Трудель на это не обиделась, она знает моего мужа.

— Где же они встретились?

— Не знаю, кажется, на Малой Александерштрассе.

— А что ваш муж делал на Малой Александерштрассе? Ведь вы говорили, что он ходил только на фабрику и обратно?

— Да, больше никуда!

— А что он делал на Малой Александерштрассе? Верно рассовывал открытки, так, фрау Квангель?

— Нет, нет! — испуганно воскликнула она и вдруг побледнела. — Открытки всегда разносила я. Я одна, не он!

— Отчего вы так побледнели, фрау Квангель?

— Я вовсе не побледнела. А может, и побледнела. Мне плохо, Вы же обещали сделать передышку, господин комиссар.

— Сейчас, как только мы это выясним. Значит, ваш муж относил открытку и тут встретил Трудель Бауман? Что она сказала по поводу открыток?

— Да она же ничего о них не знала!

— Когда ваш муж встретил Трудель, открытка была еще у него в кармане или он ее уже отнес?

— Уже отнес.

— Вот видите, фрау Квангель, теперь мы подошли ближе к делу. Скажите мне только одно — что сказала Трудель Бауман по поводу открытки, и тогда мы на сегодня закончим.

— Да не могла она ничего сказать, он ведь раньше отнес открытку.

— Подумайте хорошенько! Я по вас вижу, что вы лжете. Если вы будете упорствовать, то просидите здесь до утра. Зачем вам зря мучиться? Завтра я заявлю Трудель Бауман, что ей было известно об открытках, и она сразу же сознается. Зачем вы сами портите себе жизнь, фрау Квангель? Вам ведь хочется поскорее взобраться на свои нары. Ну, так как же было дело, фрау Квангель? Что сказала Трудель Бауман по поводу открыток?

— Нет! Нет! Нет! — в отчаянии закричала фрау Квангель и вскочила. — Больше я ни слова не скажу! Никого не выдам! Говорите, что хотите. Убейте меня, я больше ничего не скажу!

— Садитесь и сидите спокойно, — сказал комиссар Лауб и разок-другой хлестнул несчастную женщину по лицу. — Я сам решу, когда вам можно встать. И когда кончать допрос — тоже решу я. Сперва надо договориться насчет Трудель Бауман. После того, как вы сейчас сознались, что она совершила государственное преступление…

— Да не сознавалась к в этом! — закричала замученная, доведенная до отчаяния женщина.

— Вы сказали, что не хотите выдавать Трудель, — бесстрастно произнес комиссар. — И я не оставлю вас в покое, пока не узнаю, что вы не хотите выдавать.

— Я ничего не скажу, ничего!

— Ах, так! Вы просто глупы, фрау Квангель. Поймите сами — все, что я хочу знать, я завтра же в два счета выужу из Трудель Бауман. Куда беременной выдержать такой допрос! Стоит дать ей разок, другой…

— Не смейте бить Трудель. Не смейте! Господи, зачем я назвала ее имя!

— Раз назвали — теперь уж ничего не поделаешь, вашей же Трудель будет лучше, если вы во всем сознаетесь. Ну, так как же, фрау Квангель? Что сказала Трудель про открытки?

И дальше: — Конечно, я все могу узнать от Трудель, а вот хочется мне, чтобы именно вы во всем сознались сейчас, не сходя с места. И уж я вас доконаю. Я вам покажу, что вы такое для меня: дермо и ничего больше. Я вам покажу, как отмалчиваться. Этакая мразь и туда же: верность долгу, хранение тайны. А я вот, фрау Квангель, пари держу, что ровно через час вы мне все выложите про отношение Труд ель к открыткам! Что ж, идет?

— Нет, нет, никогда!

Но, конечно, комиссар Лауб узнал все, что желал, и даже часа на это не потребовалось.

Хергезели впервые вышли погулять после выкидыша Трудель. Они прошли по шоссе к Грюнгейде, затем свернули влево на Франкенскую дорогу и направились вдоль берега Флакензее к Вольтерсдорфскому шлюзу.

Они шли очень медленно, Карл то и дело украдкой поглядывал на Трудель, а она брела рядом с ним, опустив глаза в землю.

— Как хорошо в лесу, — сказал он.

— Да, очень хорошо! — отвечала она.

— Смотри, на озере лебеди! — заметил он, немного погодя.

— Да, — отвечала она, — лебеди!.. И больше ничего.

— Трудель, — озабоченно спросил он, — почему ты все молчишь, почему тебя ничто не радует?

— Я все думаю о нашем мертвом ребеночке, — прошептала она.

— Ну, Трудель, — сказал он, — у нас будет еще много детей!

Она покачала головой. — У меня больше никогда не будет ребенка.

— Тебе это доктор сказал? — испуганно спросил он.

— Нет, доктор ничего не говорил. Я сама чувствую.

— Ну что ты, — пожурил он ее. — Зачем так думать, Трудель. Мы еще молоды, у нас может быть много детей.

Она снова покачала головой. — Я иногда думаю, это мне наказание.

— Наказание? За что, Трудель? В чем наше преступление, что мы так наказаны? Нет, это был случай, просто слепой случай!

— Не случай, а наказание, — ответила она упрямо. — У нас не должно быть детей. Я все думаю, кем бы вырос Клаус — членом гитлеровской молодежи, штурмовиком, эсэсовцем…

— Ну, Трудель! — вскричал он, пораженный мрачными мыслями, которыми терзалась жена. — К тому времени, как Клаус вырос бы, всей этой гитлеровщины давно не было бы и в помине. Будь уверена, ей скоро конец.

— Да, — сказала она, — а что сделали мы, чтобы будущее стало лучше?! Ничего! Хуже чем ничего, мы отступились от правого дела. Я теперь без конца думаю о Григолейте и о Енше. За это мы и наказаны!