«Вечером обязательно пойду к Бобоське, — думал Тошка, налегая на весла. — Давно я не виделся с ним. Это не по-товарищески. Как там у него дела? ..»

А дела у Бобоськи были очень плохи. Последнее время он только и делал, что носился по городу со свертками. Мастерская Серапиона работала вовсю. Технолог дни напролет бродил между чанами в сизом едком пару. В чанах что-то булькало и кипело. Вечером на щербатом прилавке появлялось полдюжины све ртков, аккуратно перевязанных крепким шпагатом.  Свертки выносил из чулана сам заведующий.

— Раздашь все по адресам, — говорил он Бобоське. — В разносной книге могут не расписываться. Это клиенты солидные, дай бог, не обманут, да.

Сушеный Логарифм растягивал в улыбке бесцветные губы, и только глухонемой мрачно смотрел на Серапиона и

щурил недобро поблескивающие глаза.

Иногда к мастерской подъезжала арба.

— Ва! Наконец-то привезли химикаты! — радостно кричал Серапион на всю улицу, стараясь привлечь внимание

прохожих. — Просто работать нечем. Закрывать надо артель с таким снабжением. С научной точки зрения невозможно работать.

Сушеный Логарифм кивал головой, как китайский болванчик, а глухонемой таскал в чулан грубые, колючие мешки.

— Ну, как работать? Ва, как работать? — жаловался Серапион прохожим, считая мешки глазами. — Это же мне на месяц не хватит. Ну и жизнь, что за жизнь!

Прохожие сочувственно вздыхали и хлопали Серапиона по костлявой спине.

В один из вечеров, когда Бобоська уже собирался уходить из мастерской, Сушеный Логарифм кинул на прилавок

мужское кожаное пальто и стал заворачивать его в газеты.

— Отнести надо, — сказал он. — Скажешь клиенту: красить не беремся. Только в черный цвет, если хочет. А в коричневый не беремся.

— Пусть глухонемой отнесет, — огрызнулся Бобоська.— Я устал сегодня — весь день таскал уголь.

— Делай, что говорят! — крикнул из чулана Серапион.— Устал он. А я не устал твоей тетке по триста рублей в месяц отваливать? «Глухой-немой отнесет». Ва! А как он клиенту объяснять будет? Бровями, да.

— Распишись-ка в получении. — Сушеный Логарифм сунул Бобоське регистрационную книгу. — Гляди не потеряй — пальто клиентом в шесть тысяч оценено.

Бобоська взял сверток, разносную книгу и поплелся к автобусной остановке. Ехать пришлось далеко, заказчик жил

на самой окраине города.

Сверив название улицы, Бобоська пошел мимо каких-то приземистых домиков, пустырей, заваленных мусором и изрытых ямами, мимо длинного дощатого забора, сквозь выломанные доски которого виднелись исковерканные кузовы

«Автомобильное кладбище, — подумал Бобоська. — Где же это будет дом двадцать восемь? — Он прибавил шагу.—  Надо бы побыстрей, а то совсем стемнеет, и тогда уже ни черта здесь не сыщешь».

Забор кончился. Дальше тянулся еще один пустырь в дальнем его углу тускло светились желтые окна небольшого кирпичного дома.

«Там, что ли, этот номер?» — Бобоська замедлил шаги, и в этот момент сзади чей-то гнусавый голос предупредил его:

— Сюшай, пацан, не вздумай оборачиваться! С ходу тюкну, и будет гражданская панихида. Ложи сверток и иди прямо. Не оглядывайся, пацан, не делай шухера! А то не будешь дышать.

«Шесть тысяч пальто стоит! — с ужасом вспомнил Бобоська. — Что же теперь будет?..»

— Ножками, ножками шуруди! Рви отсюда, ну! — повторил гнусавый. — У мине время нету.

Бобоська бросил сверток в пыльный бурьян и, не оглядываясь, бросился бежать.

Бычки обитали на дне. Они были бурые, скользкие и головастые. И безобразно жадные. Они бросались на любую

приманку, будь то креветка, мидия или хвост хамсы. Бычки вцеплялись в нее намертво, и их можн было ловить даже

без крючка. Если, конечно, с небольшой глубины.

— Глупый этот бычок, — говорил Тошке боцман Ерго, снимая с крючка очередную широкоротую и лупоглазую рыбешку. — Голова здоровая, но мозгов в ней совсем нету. А когда мозгов мало, такой большой рот нельзя иметь. Обязательно начнешь его открывать на то, чего тебе не полагается. в конце концов попадешь на сковородку.

Зажатая на сгибе пальца леска дернулась. Тошка начал быстро выбирать ее. Блеснул круглый шарик грузила, а следом, крутясь, как веретено, и сердито раздувая жабры, шел крупный бычок. Темная, под цвет камней спинка и почт белое брюшко с круглым плавником. Плавник был похож на галстук-бабочку, какую носил дирижер джаз-оркестра из Интерклуба.

— Я же говорю. — Ерго кивнул на бычка. — Мозгов нет, а жадности много.

— Как у Скорпиона, — согласился Тошка.

— Нет, олан! Ты что — скорпион очень хитрый. Он, как бычок, не попадется. Пока его поймаешь — три раза укусит. Особенно весной опасно, очень он ядовитый весной.

В сторожке Ерго на полке возле стола Тошка видел склянку с ореховым маслом. В нем плавало несколько больших скорпионьих хвостов.

— Если укусит, — пояснил Ерго, — надо этим маслом помазать. Ничего не будет.

— Я не про настоящего скорпиона, — сказал Тошка, вытаскивая крючок из прожорливой пасти бычка. — Я про красильщика. Про Серапиона. Это мы его так прозвали — Скорпион.

— Тц-тц!.. Как хорошо прозвали! Ему такое имя в паспорт записать надо.

— А за что вы побили этого человека, тогда, в кофейне? Мне Бобоська рассказывал.

Ерго нахмурился.

— Человека я никогда не бил, Тошка. Другое дело, если человек скорпионом стал или вот бычком, который все хватает — и свое, и чужое, лишь бы брюхо набить... Я тебе, помнишь, обещал рассказать про старое время, про то, что раньше здесь было. Много лет назад, когда я еще совсем пацаном без штанов бегал... — Ерго, откинувшись, полез в карман, достал коробку с табаком. — Вот ты далеко отсюда жил, на Волге. Там больше русские живут, такие, как ты, беловолосые. А наш город, как перекресток на Турецком базаре, — кого только не найдешь: и русские, и аджарцы, и греки, и армяне, и абхазцы — кто хочешь есть. На другого человека посмотришь — на всех языках говорит, все ему земляки.

— А вы?

— Я?.. Я тоже. Моя мама далеко отсюда родилась. Есть такой порт, может, будешь когда-нибудь в нем, Пирей называется. Это в Греции, Тошка. Отец оттуда ее привез. А сам здесь родился. И его отец здесь, и дед, и прадед. И я. Все Халваши здесь родились, в этом городе... А Серапиона я за то побил, чтобы он веру в человека не пачкал. Сам ни во что не веришь — твое дело. Другим верить не мешай! Когда моряк далеко от дома, кругом чужая вода и чужой берег, нужно, чтоб верил, — тебя ждут. Дома ждут, олан! Смерть на тебя посмотрит, а ты ей в глаза плюнешь: отойди, тухлая селедка, куда лезешь, меня дома ждут! — Ерго замолчал. Долго смотрел, как далеко, за брекватером, обгоняя друг друга, скользили две яхты. — Меня тоже ждали, Тошка. Может, потому тогда я выплыл. С разбитой ногой. И так держался за плот, что веревки резать пришлось... Только меня не дождались. Когда пришел, уже не ждали. Волосы у нее были тоже, как у тебя, светлые. Ты уже большой, олан, ты понимаешь такие вещи... Потому я и побил Серапиона, Капитана Борисова ждут дома. И будут ждать сколько надо!.. Может... даже всю жизнь.

— Но вы же сами говорили — он не погиб!

— Да! Правильно! Вернется капитан Борисов. Обязательно вернется, олан. Потому и надо ждать... — Он начал медленно сматывать удочку, накручивая леску на гладко обточенную пробковую рогульку. В ведре копошились бычки, скользкие и холодные.

— Вы тогда говорили про двадцать первый год. А что это за особенный такой год был?

— В двадцать первом году, Тошка, в наш город большевики пришли. Комиссар Таранец пришел. А Караяниди, Орлов и вся их компания удрали. В Турцию, в Персию, куда глаза глядят. Ты старые пакгаузы видел в гавани?

— Ага. Еще написано: «Караяниди — Орлов и компания. Колониальные товары».

— Правильно. У них в пакгаузах разного товару полно было. Хотели с собой забрать, только не вышло. «Цесаревич Алексей» так и остался стоять у причала, пока не поднялся по его трапу комиссар Таранец.