Вопрос о правомерности соединения в исторической поэме разных жанров народной поэзии и русской книжности поставил Н. Н. Асеев. Он отметил символику «природы, быта и чувств», построенную «по образу загадок и пословиц», и злоупотребление не переплавленным собственным творчеством книжным орнаментом «всяких „Триодей“ и „Цветников“» (ПиР, 1922, кн. 8, с. 39–40).
А. Б. Мариенгоф противопоставил своеобразную творческую манеру письма Есенина обычному «стилизаторскому курьезу». «Историческая вещь не будет стилизаторской, если идеологическая трактовка, психологическое движение, лирическое содержание и формальная манера будет выражать дух своего времени (тому пример италианский ренессанс, Новгородская иконопись XIV и XV века, Шекспир, „Пугачов“ Есенина, „Заговор Дураков“ автора настоящей статьи)». Как бы в ответ Н. Н. Асееву А. Б. Мариенгоф определил имажинистское понимание хода развития литературы: «От образного зерна первых слов через загадку, пословицу, через „Слово о полку Игореве“ и Державина к образу национальной революции» (в его статье «Корова и оранжерея» — журн. «Гостиница для путешествующих в прекрасном», М., 1922, № 1, нояб., ‹с. 7›).
Наиболее пространно выступил по этому вопросу в одном из выпусков своих «Литературных заметок» Г. В. Адамович, по собственному признанию, прочитавший одну из наиболее популярных есенинских вещей лишь в середине 1924 г. «Есенин, — писал он, — по-видимому, как огня боялся впасть в стилизацию ‹…›. Но он впал в другую и едва ли не в худшую крайность. Его герои изъясняются не современным русским языком, сухим, простым и точным, а цветистым и разукрашенным, типичным условно-поэтическим волапюком. ‹…› Настоящая простота решительно и безусловно исключает метафоричность. ‹…› Есенин в своей грубо, кое-как сделанной поэме остался верным последователем имажинизма…„Пугачев“ по тону напоминает некоторые вещи Маяковского». Особенно подробно Адамович критиковал метафоры, основанные на двух вещественных или отвлеченных понятиях («цедит молоко соломенное ржи», «тополь общипан „зубами дождей“, по небу катится „колокол луны“, а Екатерина взошла на престол, разбив „белый кувшин головы“ своего мужа») (газ. «Звено», Париж, 1924, 11 авг., № 80).
Напротив, М. А. Рыбникова в исследовании, посвященном сравнениям и метафорам, выделила случаи «приименной метафоры: два существительных; определение в именительном падеже, определяемое в родительном падеже» («головы моей парус», «молоко соломенной ржи», «колокол луны» и др.), как излюбленный Есениным оборот, «словесный жест двух существительных», а также очень близкий ему оборот сравнения в творительном падеже («сивым табуном», «красным всадником», «красношерстной верблюдицей», «голодной волчицей» и др.) и сделала следующий вывод: «Поэт-имажинист (а в „Пугачеве“ имажинизм по преимуществу, а не просто поэзия), Есенин выполняет одно из основных положений школы, давая образы не только обильные и разительные, но также и по форме своей необычно краткие, как бы с выжатым из них глаголом. ‹…› Есенин ‹…› находит возможным давать бесчисленные сравнения конкретного с конкретным. И в этом особая новизна и смелость „Пугачева“» (Книга о языке. Очерки по изучению русского языка и стилистические упражнения, изд. 2-е, М., 1925, с. 250–251, 257).
И. И. Старцев вспоминал, что Есенин «долго ожидал от критики заслуженной оценки и был огорчен, когда критика не сумела оценить значительность этой вещи.
— Говорят, лирика, нет действия, одни описания, — что я им, театральный писатель, что ли? Да знают ли они, дурачье, что „Слово о полку Игореве“ — все в природе! Там природа в заговоре с человеком и заменяет ему инстинкт» (Восп., 1, 414).
Сразу же после выхода в свет «Пугачева» критики заговорили о его жанре. Я. В. Апушкин, например, рассуждал: «Конечно, потенциально „Пугачев“ драматичен; конечно, в нем есть драматическая форма — разделение на сцены, диалог и пр. Но все это дается постольку, поскольку это может быть дано и в романе.
И мы не знаем, что перед нами: драматическая поэма, претендующая быть пьесой, или пьеса, претендующая на звание поэмы?..» (журн. «Экран», М., 1922, № 22, 21–28 февр., с. 10). В. Правдухин счел, что «это не поэма, это тем более не трагедия. ‹…› Сильный стих, порой сильные образы и даже целые удачные монологи, однако, не дают в конечном счете ни живых людей, ни картин» (журн. «Сибирские огни», Новониколаевск, 1922, май-июнь, № 2, с. 141). Своеобразие жанра есенинской трагедии нередко ставило в тупик современных критиков, которые считали, что «„Пугачев“ Есенина — немыслим на сцене» (см., например, А. Лежнев — журн. «Вестник искусств», М., 1922, № 5, с. 38).
Поводом к дискуссии о сценичности «Пугачева», разгоревшейся на страницах журнала ТМ, стала уже упомянутая рецензия В. Блюма, в которой тот писал: «Театру нечего делать с этой не то драматической поэмой, не то — лирической драмой» (‹1922›, № 23, 17–22 янв., с. 13). Выступившие на страницах этого журнала имажинисты резко разошлись во взглядах не только на пьесу Есенина, но и на театральное искусство. В статье «Поэты для театра» В. Шершеневич придал первостепенное значение в пьесе театральной интриге: «…с театральной точки зрения, конечно, „Пугачов“ может быть поставлен, хотя бы как трагическая оратория, с минимумом движения, в монументальных формах…»
«Что определяет театральность произведения? — спрашивал он и отвечал:
— Интрига или фабула, построение слова и закономерное разрешение актерского волнения. ‹…› Совершенно так же, как композитор пишет определенную музыку на данные слова, так же поэт должен писать определенное словесное построение на разработанную фабулу волнений» (‹1922›, № 34, 4-12 апр., с. 8–9).
Возражая В. Г. Шершеневичу, А. Б. Мариенгоф в статье, опубликованной в этом же журнале под заглавием «Да, поэты для театра. Ответ Вадиму Шершеневичу», отвел в работе над постановкой пьесы в театре первостепенное значение не интриге, а искусству актера: «Когда актер с подлинным мастерством, т. е. с искусством будет волноваться, двигаться и декламировать (я не боюсь этого слова), тогда не потребуется театральная интрига». Он писал о том, что всякая талантливая пьеса для театра «безусловно годна и не годен театр, который не может сделать такую пьесу интересной» (1922, № 37, 25–30 апр., с. 7). В. Г. Шершеневич в статье «Театр не для поэтов» ответил А. Б. Мариенгофу и вновь повторил уже изложенные им ранее мысли: «…на театре надо занимать не ту роль, которую он ‹поэт› хочет, а ту, которая ему отводится театральным искусством. Театр не „ставит пьесу поэта“, а поэт ритмически разрешает звучальный элемент актерской работы» (ТМ, ‹1922›, № 38, 1–7 мая, с. 14).
И. В. Грузинов вспоминал, как Есенин формулировал свою точку зрения на театральное искусство и защищал сценичность своей вещи. Поэт говорил, что он «расходится со своими друзьями-имажинистами ‹…›: в то время как имажинисты главную роль в театре отводят действию, в ущерб слову, он полагает, что слову должна быть отведена в театре главная роль.
Он не желает унижать словесное искусство в угоду искусству театральному. Ему как поэту, работающему преимущественно над словом, неприятна подчиненная роль слова в театре.
Вот почему его новая пьеса, в том виде, как она есть, является произведением лирическим.
И если режиссеры считают „Пугачева“ не совсем сценичным, то автор заявляет, что переделывать его не намерен: пусть театр, если он желает ставить „Пугачева“, перестроится так, чтобы его пьеса могла увидеть сцену в том виде, как она есть» (Восп., 1, 370).
Есенин действительно хотел видеть «Пугачева» на сцене. Известно, что поставить пьесу «Пугачев» хотели актеры Калужского театра (сохранилось письмо директора-распорядителя Калужского театра С. А. Есенину и на нем приписка поэта, датированная «1921—/16/II» (частное собрание, г. Москва). Постановку «Пугачева» предполагал осуществить и В. Э. Мейерхольд. Пьесы Есенина и Мариенгофа были намечены к постановке в Театре РСФСР Первом, информация об этом была помещена газетах (см.: «Новый путь», Рига, 1921, 20 июля, № 137 и газ. «Общее дело», Париж, 1921, 1 авг., № 380). 14 января 1922 г. В. Э. Мейерхольд включил пьесы «Пугачев» и «Гамлет» в перечень своих предполагаемых постановок, направленный в коллегию Наркомпроса и Главполитпросвета (см. в кн. «В. Э. Мейерхольд. Переписка». М., 1976, с. 213–214), но постановка не осуществилась. 26 июня 1922 г. решением художественного подотдела МОНО (Московский отдел народного образования) Театр революционной сатиры был преобразован в Театр революции, которым первые два сезона руководил Мейерхольд. В 1922–1923 гг. он не раз возвращался к мысли о постановке «Пугачева» (см., например, газ. «Правда», 1922, 13 окт., № 231 и журн. «Новый худож. Саратов», 1923, 3-10 февр., № 5, с. 5; подробнее об этом — в статье В. А. Вдовина «…С любовью и верой в его победу» — газ. «Сов. культура», М., 1990, 29 сент., № 39). «Вопрос о постановке пьесы Есенина „Пугачев“, которую также хотел ставить Мейерхольд, так и не сдвинулся с места. Мейерхольд, по-видимому, не смог, даже при своей фантазии, найти способ ее воплощения» (Ильинский И. Сам о себе. 3-е изд., доп., М., 1984, с. 189).
