Летом 1921 г. в Москве Есенин и А. Б. Мариенгоф читали главы из своих поэм друзьям: «Как-то, — вспоминал Мариенгоф, — собрались у нас Конёнков, Мейерхольд, Густав Шпет, Якулов. После чтения Мейерхольд стал говорить о постановке „Пугачева“ и „Заговора“ у себя в театре» (Мой век, мои друзья и подруги, с. 383).
До выхода поэмы в свет в Москве состоялись крупные публичные выступления Есенина с чтением «Пугачева», которые, судя по воспоминаниям современников, прошли с большим успехом. 1 июля 1921 г. Есенин выступил в Доме печати (см. извещение о вечере — газ. «Правда», 1921, 1 июля, № 141; «Известия ВЦИК», М., 1921, 1 июля, № 141). С. Д. Спасский, присутствовавший на вечере, вспоминал: «И нельзя было оторваться от чтеца, с такой выразительностью он не только произносил, но разыгрывал в лицах весь текст. ‹…› Не нужно ни декораций, ни грима, все определяется силой ритмизованных фраз и яркостью непрерывно льющихся жестов, не менее необходимых, чем слова. Одним человеком на пустой сцене разыгрывалась трагедия, подлинно русская, лишенная малейшей стилизации. ‹…›… Зал замер, захваченный силой этого поэтического и актерского мастерства, и потом все рухнуло от аплодисментов. „Да это же здорово!“ — выкрикнул Пастернак, стоявший поблизости и бешено хлопавший. И все кинулись на сцену к Есенину» (Материалы, 200–201). По окончании чтения состоялся обмен мнениями. Все выступавшие с оценкой «Пугачева», по словам В. Т. Кириллова, который был председателем собрания, «отметили художественные достоинства поэмы и указывали на ее революционность» (Восп., 1, 272).
6 августа 1921 г. состоялось выступление Есенина в «Литературном особняке» (Арбат, 7) (газ. «Известия ВЦИК», М., 1921, 6 авг., № 172). По отзыву В. А. Мануйлова, который записал свои впечатления от этого литературного вечера еще при жизни поэта, в 1925 г., «Есенин читал „Пугачева“ с редким воодушевлением и мастерством, слегка задыхаясь, но звонко и буйно… ‹…› Есенин читал горячо, темпераментно жестикулируя, скакал на эстраде, но это не выглядело смешным, и было что-то звериное, воедино слитое с образами поэмы в этом невысоком и странном человеке, сразу захватившем внимание всех присутствовавших в зале. ‹…› Многие находили, что это лучшая вещь Есенина, большое литературное событие…» (Восп., 2, 169–170).
Авторское чтение «Пугачева» перед труппой Театра РСФСР Первого в июне 1921 г. оставило глубокое впечатление у В. Э. Мейерхольда: «…я почувствовал какую-то близость «Пугачева» с пушкинскими кратко-драматическими произведениями. ‹…› В этом чтении, визгливо-песенном и залихватски-удалом, он выражал весь неясный склад русской песни, доведенный до бесшабашного своего удальского выявления» (цит. по записи П. А. Кузько. — Восп., 1, 283). Актриса Центральной студии ленинградского Губполитпросвета (возникла в 1921 г.) — А. Г. Вышеславцева вспоминала: «Сергей Есенин нам предложил свою драму „Пугачев“, замечательную драматическую вещь, которую он сам прочитал необыкновенно. Мы, конечно, пришли в дикий восторг» (сб. «Белые ночи: Очерки, зарисовки, воспоминания, документы», Л., 1989, с. 477).
Есенин часто читал «Пугачева» во время своей зарубежной поездки в 1922–1923 гг.
А. Ветлугин (В. И. Рындзюн) вспоминал о впечатлении от чтения поэмы в мае 1922 г. в Берлине: «Он ‹Есенин› тихий, он скромный, он „цветущее болото“, конокрадство лишь личина. Но отчего же, когда майским вечером, в комнатке, пропахшей табаком, духами, блеклой берлинской зеленью проревет он монолог „отчаянного негодяя и жулика“ Хлопуши, то заезжий француз (великий политик, рационалист и все пр. романское) схватится за седую голову и, не поняв ни одного слова, прошепчет: „Oui… maintenant, j‘ai compris. C‘êst de la folia, mais… enfin… c‘est la grande revolution… “?!
Прав француз: „это и есть великая революция… “ Прав безъязыкий француз: Есенин так же тих, как „бескровна“ оказалась революция российская…» (Ветлугин А. «Нежная болезнь» — Нак., 1922, 4 июня, № 57, Лит. прил. № 6; вырезка — Тетр. ГЛМ).
Бельгийский писатель Франц Элленс вспоминал есенинскую декламацию «Пугачева» в Париже в 1922 г.: «Есенин то неистовствовал, как буря, то шелестел, как молодая листва на заре. Это было словно раскрытие самих основ его поэтического темперамента. Никогда в жизни я не видел такой полной слиянности поэзии и ее творца. Эта декламация во всей полноте передавала его стиль: он пел свои стихи, он вещал их, выплевывал их, он то ревел, то мурлыкал со звериной силой и грацией, которые пронзали и околдовывали слушателя» (Восп., 2, 23).
Яркое описание чтения «Пугачева» в Брюсселе в июле 1922 г. оставила секретарша А. Дункан Лола Кинел (полька по происхождению) в своей книге «Под пятью орлами» (см. Kinel Lola. Under Five Eagles. My Life in Russia, Poland, Austria, Germany and America. 1916–1936. London, april, 1937): «После ужина он согласился по просьбе Айседоры почитать. Он ушел в дальний угол комнаты, повернулся к нам лицом и начал. Он взял отрывки из своей драматической поэмы „Пугачев“ — этого рассказа о знаменитом казачьем мятежнике. ‹…›
Я была ошеломлена. Есенинский голос — голос южно-русского крестьянина, мягкий и слегка певучий — передавал изумительный диапазон переживаний. От нежной ласкающей напевности он возносился до диких, то хриплых, то пронзительных выкриков. Есенин был Пугачевым — измученным крестьянином… долго страдавшим, терпеливым, обманутым, а потом — неистовым, хитрым, страшным в своем гневе и требующим свободы и мщения… и потом, в конце, когда его предали, — покорным, покинутым… Есенин-Пугачев выражал недовольство шепотом, вел неторопливый рассказ, будто пел песню. Он же орал, плевался, богохульствовал. Его тело раскачивалось в ритме декламации, и вся комната словно вибрировала от его эмоций. Потом, в конце, побежденный, он — Есенин-Пугачев — съежился и зарыдал.
Мы сидели молча… Долгое время никто из нас не мог поднять рук для аплодисментов, потом они разразились вместе с диким шумом и криком. Только я одна знала русский и могла понять смысл, почувствовать мелодичность его слов, но все остальные восприняли силу переживаний и были потрясены до глубины души» (цит. по пер. Л. Девель в журн. «Звезда», СПб., 1995, № 9, с. 152).
Среди излюбленных вещей, которые Есенин читал зимой 1921–1923 гг., был монолог Хлопуши из «Пугачева». Сохранилась фонографическая запись этого монолога, прочитанного Есениным 11 января 1922 г. в лаборатории И. С. Бернштейна в Петрограде (см. об этом в кн. Льва Шилова «„Я слышал голос Толстого… “ Очерки звучащей лит.» М., 1989, с. 90). По словам И. И. Шнейдера, эта запись «не дает полного представления о потрясающем таланте Есенина-чтеца» (Восп., 2, 39). В. А. Мануйлов, напротив, считал, что «она не совсем точно передает тембр есенинского голоса, но интонации его и манера чтения ‹…› слышатся именно такими, как в тот вечер ‹6 августа 1921 г.›…» (Восп., 2, 169).
Одно из лучших описаний декламации монолога Хлопуши в мае 1922 г. в Берлине оставил М. Горький: «…вскоре я почувствовал, что Есенин читает потрясающе, и слушать его стало тяжело до слез. Я не могу назвать его чтение артистическим, искусным и так далее, все эти эпитеты ничего не говорят о характере чтения. Голос поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно, и это как нельзя более резко подчеркивало каменные слова Хлопуши. ‹…› Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью. Читая, он побледнел до того, что даже уши стали серыми. Он размахивал руками не в ритм стихов, но это так и следовало, ритм их был неуловим, тяжесть каменных слов капризно разновесна. Казалось, что он мечет их, одно — под ноги себе, другое — далеко, третье — в чье-то ненавистное ему лицо. И вообще все: хриплый, надорванный голос, неверные жесты, качающийся корпус, тоской горящие глаза — все было таким, как и следовало быть всему в обстановке, окружавшей поэта в тот час. ‹…› Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось» (Восп., 2, 8–9).
В. М. Левин вспоминал о другом чтении монолога Хлопуши, которое состоялось также за рубежом, в Нью-Йорке, на вечеринке у поэта М. Л. Брагинского (Мани-Лейба) 27 января 1923 г.: «Есенин читал протяжно, настойчиво, изумительно трогая сердце искренностью своего тона и простотой образов, иногда царапающих нас своей народностью и неожиданностью, но сближающих с ним. Это были образы не нарочито подобранного фольклора, а собственной его жизни, его детства и отрочества. Слова росли у него просто, как трава на почве рязанской земли, сдобренной его чутким и пылким сердцем и одухотворенной трагической историей народа Рязани и всей Русской земли. Пугачев рисовался ему надеждой на новые пути поэту, новой возможностью выразить себя в эти дни, стараясь не дразнить гусей. Быть может, это он, Есенин, указал всем поэтам и писателям той эпохи историческую тему, под щит которой можно надежней укрыться от горячих и темных голов литературной партийной критики» (РЗЕ, 1, 314).
