Влах угрюмо взглянул на товарища.

— Я не считаю, что можно решить все проблемы сразу, — сказал он. — Но глупо валить общие ошибки на одного человека.

— Хотя он и подталкивает всех к ошибочным решениям, а чаще принимает эти решения за других?

— Что ты накинулся на Стана? Нормальный мужик, приятный в общении, в общем-то рассудительный. Я понимаю, что ты ему не угодил своей биографической книгой о нем. Имей смелость признать, что книга была твоей творческой неудачей. Кстати, он сам это понял и не преследует тебя. Верно?

— Ты действительно веришь в то, что говоришь?

— Было бы странно, если бы я поступал иначе. Я высказываю тебе обдуманное, наболевшее.

«Господи! — подумал Давид, с жалостью оглядывая приятеля, — да когда же ты мог обдумать это, если еще несколько дней назад раскрашивал злыми красками своего сарказма рукописное болото, заселяя его персонажами нашей действительности? Неужели тебе сегодняшнему хватило одного удара о стенку вертолета?»

Он склонился к Скавронски, внимательно разглядывая синяк на его щеке. Скавронски замолчал и машинально коснулся щеки кончиками пальцев.

— Все еще заметно?

— Ты к врачу не обращался?

— Еще бы! Когда нас тряхнуло, я врезался в стенку вертолета так, что даже сознание потерял! — оживился Скавронски. — Ты не думай, никто меня не бил. Просто не закрепился, а тут вертолет тряхнуло. Очухался уже в клинике…

Скавронски замолчал и подозрительно взглянул на товарища:

— Или ты о другом? Может, ты намекаешь, что…

— Успокойся! — миролюбиво прервал приятеля Давид. — Просто мне надоел наш разговор. Ну, и что там, в клинике?

— Солидное оборудование, вежливые врачи. Проверили меня на сотрясение: мозговой алгоритм, биотоки там, температура, мозговой жидкости… Мне еще таблетки выписали, но ты же знаешь, как я к ним отношусь. Выбросил, конечно…

— Странно с нами все-таки обращаются, — вслух подумал Давид. — Вежливо. Во времена полковника Огу к нашей интеллектуальной бражке относились пожестче. А сейчас, смотри — гостиница, отдельные номера, ресторан, клиника… Даже бабы!

— Я и говорю, что другой человек Стан, совсем другой. Он-то понимает, что будущее связано с интеллигенцией. Он не желает с нами ссориться. Вы все еще поймете Стана! Для всех нас главное сейчас — найти общий язык.

«Нашелся среди зеленокожего племени доктор гонорис кауза, обессмертивший себя трудом о вреде самодеятельного кваканья. Доказательно излагал он на тысячах страниц своего труда, что в любом обществе тиран есть производное от сложившихся отношений, а посему любое кваканье против тирана есть посягательство на существующие болотные основы.

Замшелый хищник был тронут и приказал гениальное творение размножить поштучно на каждого обитателя болота, а самого автора приобщил к вечности, коснувшись гибкого тельца зубастой пастью.

Тирану любовь не нужна, а нужны ему страх и благоговение. Потому тиран поощряет подхалимаж, развивая чувство здоровой конкуренции среди подданных.

По сути своей тиран одинок, но одиноким себя не чувствует. Общность с другими определяется его властью. Тоска снедает тирана, и чем больше власти у него, тем больше тоски. И вот он уже набивает холодильники тушками своих подданных и ради собственного минутного развлечения угощает приготовленными из тушек блюдами своих приближенных и речных гостей. Приближенные выквакивали слова благодарности, ибо вступал в силу уже упомянутый конституционный закон: прав тот, кто ест.

Оппозиция боролась с тираном легальным путем, но вся борьба сводилась обычно к нехитрой дилемме: выжить или быть съеденным…»

— Что ты читаешь?

— Твою рукопись, Влах. Неужели ты не узнаешь собственные правки?

— Не помню, чтобы я писал когда-либо такое.

— Тогда почитай. — Давид протянул Скавронски стопку листков. — Может быть, тогда ты поймешь, откуда у тебя появились новые мысли.

Ужин в ресторане не всегда бывает приятным. Бернгри был угрюм. Скавронски и Блох к ужину вообще не явились.

В зале слышались обрывки негромких разговоров.

— Что вы делали сегодня утром? — спросил Давида маленький седой Дух. Глаза старичка слезились, и он поминутно промакивал их носовым платком.

— Пытался работать. А что?

— Вы слышали выстрелы?

— Да. Вы знаете, что произошло?

— Ночью несколько молодых литераторов взломали сторожку, забрали оттуда карабин и пытались бежать с острова, но были задержаны патрулем.

Дух принялся вяло ковырять вилкой заливное мясо, принесенное официантом. Давид ощутил разочарование. Попав на остров, он быстро понял, что обещания референта — обычная словесная шелуха, обман, вроде красивого фантика на невкусной конфете. Старичок безрассудно сорвал фантик обещания, и оголилась горькая правда.

— А эти, бежавшие, — спросил Давид старичка. — Их что — на берегу постреляли?

— Нет. Одного, говорят, ранили. Того, кто с карабином был.

— И где они?

Дух принялся за кофе.

— Мне сказали, что их поместили в изолятор клиники.

Давид оставил на столике деньги и поднялся.

— Идешь? — спросил он Бернгри. Тот отрицательно покачал головой.

— В номере слишком тоскливо. Пожалуй, я загляну в видеобар.

Давид вышел.

Было уже сумрачно. Справа над черной полоской холмов висела огромная щербатая Луна. Нагретая за день земля отдавала воздуху тепло вместе с душными испарениями. В потемневшем небе повисли яркие одиночные звезды. В роще слышался монотонный крик какой-то одуревшей птицы.

Мимо прошел патруль. Один из солдат держал на поводке здоровенного рыжего пса. Поравнявшись с Давидом, пес шумно втянул носом воздух и заворчал. Луч фонарика на мгновение осветил лицо Ойха, фонарик погас, и солдаты двинулись в направлении молочно высвеченного прожекторами куба Больничного Центра.

Давид докурил сигарету и повернул назад. Прогулка после встречи с патрулем показалась ему глупой демонстрацией своей мнимой свободы.

В вестибюле он встретил Бернгри.

— У меня такое чувство, что я в чем-то виноват перед Влахом, — сказал Бернгри. — Он мне показался больным.

— Он здоровее нас обоих. Просто он сломался, Два. Он устал бояться. Такое тоже бывает.

— Это не делает ему чести.

— Слова, — перебил его Давид. — Ты не знаешь, почему его не было за ужином?

— После вчерашнего скандала я не хочу его видеть, — мрачно сообщил Бернгри. — Никогда не забуду его лагерных речей о роли художника в обществе и о низости тех, кто предает искусство. Где он был искренним — в лагере или здесь? Но ведь книги-то он писал честные!

— Иногда благополучие испытывает людей больше, чем беда.

— Почему ты его защищаешь? — раздраженно вскинулся Бернгри.

— Потому что я отношусь к нему, как Рузвельт к какому-то банановому президенту. Он, конечно, сукин сын, но он наш сукин сын. Давай зайдем к нему?

— Иди один, — отказался Бернгри.

Давид оставил его в вестибюле, поднялся на лифте на пятнадцатый этаж. Дверь номера Скавронски была заперта. Давид постучал, но ему никто не ответил.

В своем номере он долго сидел за пишущей машинкой, пока не понял, что работать ему не хочется. Расточительно шло время на острове, ох, как расточительно!

Уснуть Ойху удалось только со снотворным.

Сквозь сон ему казалось, что в двери номера стучат, но подниматься не было сил. Давид все глубже погружался в бредовое забытье, раскланиваясь во сне с пучеглазыми лягушками, которые неуловимо походили на Влаха Скавронски. Лягушки снимали широкополые шляпы, вежливо отвечая на приветствия Ойха, но самая маленькая вдруг истошно закричала: «Предатель! Предатель!» Из густых зарослей подсознания немедленно выплыла огромная нахальная щука. Разинув пасть, она надвигалась на Давида. Он услышал за спиной громыхание и позвякивание, обернулся и увидел, что на него надвигается трамвай, которым управляет зеленокожий Влах. Вновь раздался звонок, и Давид понял, что звонит телефон.