Март 1919 РАССКАЗ ПРО ГЛАЗ ЛЮСИ КУСИКОВОЙ Аквариум глаза. Зрачок рыбешкой золотой. На белом Эльбрусе глетчерная круть. На небосклон белков зрачок луною, Стосвечной лампочкой ввернуть. Огромный снегом занесенный площадь, И пешеход зрачка весь набекрень и ниц В лохани глаз белье полощет. Паркеты щек подместь бы щеткою ресниц. Маяк зрачка на бельмах волн качайся! Мол носа расшибет прибой высоких щек! Два глаза - пара темных вальса. Синдетиконом томности склеен зрачек. Раскрылся портсигар сквозь ширь ресницы, Где две упругих незажженных папирос. Глаза - стаканы молока. В них распуститься Зрачку как сахару под ураган волос. Глаза страницей белой, где две кляксы Иль паровоз в поля белков орет. Зрачки блестят, начищенные ваксой Зрачки - вокзал в веселое перед. Март 1919 ОДНОТЕМНОЕ РАЗВЕТВЛЕНИЕ Знаю. Да. Это жизнь ваша, словно стужа Вас промерзла на улицах снегом крутящихся дней. Вы ко мне ворвались, оттирая замерзшие уши, И присели к камину души, розовевшей теплынью своей. И любовь мою залпом, как чашку горячего чая, От которого всклублялись мои поцелуи, как пар, Словно чашку горячего чая, Выпили, не замечая, Что угаром рыдал золотой самовар. Обожглись и согрелись, Ваши щеки победно Зазвенели восточною первой зарей. Вы согрелись. Готовы болтать вы со мной! Так послушайте: мне этот холод неведом, Но порой, Я расплавлен духотой, Духотой. И тогда погрустневший и тихозаботный, И в Евангелье женских ресниц увлеком, Из звенящего тела, как из чашки, пью чай мой холодный Неторопливо, глотая глоток за глотком. Этот чай утоляющий, будто нежное слово, Этот чай - цвета ваших кудрей он, и в нем Узкой струйкою сахара - сладость былого, И, как запах духов ваших, грезящий ром. Декабрь 1917 ПРИНЦИП ИМПРЕССИОНИЗМА В обвязанной веревкой переулков столице, В столице, Покрытой серой оберткой снегов, Копошатся ночные лица Черным храпом карет и шагов. На страницах Улиц, переплетенных в каменные зданья, Как названье, Золотели буквы окна, Вы тихо расслышали смешное рыданье Мутной души, просветлевшей до дна. ...Не верила ни словам, ни метроному сердца, Этой скомканной белке, отданной колесу!.. - Не верится! В хрупкой раковине женщины всего шума Радости не унесу! Конечно, нелепо, что песчанные отмели Вашей души встормошил ураган, Который нечаянно Случайно Подняли Заморозки чужих и северных стран. Июльская женщина, одетая январской! На лице монограммой глаза блестят. Пусть подъезд нам будет триумфальной аркой, А звоном колоколов зазвеневший взгляд! В темноте колибри папиросы. После января перед июлем, Нужна вера в май! Бессильно свисло острие вопроса... Прощай, Удалившаяся! Февраль 1915
ПРИНЦИП ПЕРЕСЕКАЮЩИХСЯ ОБРАЗОВ Это я набросал вам тысячи Слов нежных, как ковры на тахтах, И жду пока сумрак высечет Ваш силуэт на этих коврах. Я жду. Ждет и мрак. Мне смеется. Это я. Только я. И лишь Мое сердце бьется, Юлит и бьется, Как в мышеловке ребер красная мышь. Ах, из пены каких-то звонков и материй, В запевающих волнах лифта невдруг, Чу! Взлетели в сквозняк распахнуться двери, Надушить вашим смехом порог и вокруг. Это я протянул к вам руки большие, Мои длинные руки вперед И вперед, Как вековые веки Вия, Как копье Свое Дон-Кихот. Вы качнулись, и волосы ржавые двинуться Не сумели, застыв, измедузив анфас. Пусть другим это пробило только одиннадцать, Для меня командором шагает двенадцатый час. Разве берег и буря? Уж не слышу ли гром я? Не косою ли молний скошена ночь? Подкатилися волны, как к горлу комья, Нагибается профиль меня изнемочь. Это с бедер купальщицы или с окон стекает? И что это? Дождь? Иль вода? А свозь мех Этой тьмы - две строчки ваших губ выступают, И рифмой коварной картавый ваш смех. Этот смех, как духи слишком пряные, льется. Он с тахты. Из-за штор. От ковров. И из ниш. А сердце бьется Юлит и бьется, В мышеловке ребер умирает мышь. |
