Январь 1919 ДИНАМИЗМ ТЕМЫ Вы прошли над моими гремящими шумами, Этой стаей веснушек, словно пчелы звеня. Для чего ж столько лет, неверная, думали: Любить или нет меня? Подойдите и ближе. Я знаю: прорежете Десну жизни моей, точно мудрости зуб. Знаю: жуть самых нежных нежитей Засмеется из красной трясины ваших тонких губ. Сколько зим занесенных моею тоскою, Моим шагом торопится опустелый час. Вот уж помню: извозчик. И сиренью морскою Запахло из раковины ваших глаз. Вся запела бурей, но каких великолепий! Прозвенев на весь город, с пальца скатилось кольцо. И сорвав с головы своей легкое кепи, Вы взмахнули им улице встречной в лицо. И двоясь, хохотали В пролетевших витринах, И роняли Из пригоршней глаз винограды зрачка. А лихач задыхался на распухнувших шинах, Торопя прямо в полночь своего рысака. Октябрь 1917 ПРИНЦИП РАСТЕКАЮЩЕГОСЯ ЗВУКА Тишина. И на крыше. А выше- Еще тише... Без цели... Граммофоном оскалены окна, как пасть волчья. А внизу, проститутками короновавши панели, Гогочет, хохочет прилив человеческой сволочи. Легкий ветер цквозь ветви. Треск вереска, твой верящий голос. Через вереск неся едкий яд, чад и жуть, Июньский день ко мне дополз, Впился мне ... прожалить грудь. Жир солнца по крышам, как по бутербродам Жидкое, жаркое масло, тек... И Москва нам казалась плохим переводом Каких-то божьих тревожных строк. И когда приближалась ты сквозными глазами, И город вопил, отбегая к кремлю, И биплан твоих губ над моими губами Очерчивал, перевернувшись, мертвую петлю, - Это медное небо было только над нами, И под ним было только наше - люблю! Этим небом сдавлены, как тесным воротом, Мы молчали в удушье, Все глуше, Слабей... Как золотые чрепахи, проползли над городом Песками дня купола церквей. И когда эти улицы зноем стихали И умолкли уйти в тишину и грустить, - В первый раз я поклялся моими стихами Себе за тебя отомстить. Июнь 1918 * * *
Если город раскаялся в душе, Если страшно ему, что медь, Мы ляжем подобно верблюдам в самуме Верблюжею грыжей реветь. Кто-то хвастался тихою частью И вытаскивал за удочку час, А земля была вся от счастья И счастье было от нас. И заря растекала слюни Над нотами шоссейных колей. Груди женщин асфальта в июне Мягчей. И груди ребят дымились У проруби этих грудей. И какая-то страшная милость Желтым маслом покрыла везде. Из кафе выгоняли медведя, За луною носилась толпа, Вместо Федора звали Федей И улицы стали пай. Стали мерить не на сажени, А на вершки температуру в крови, По таблице простой умножений Исчисляли силу любви. И пока из какого-то чуда Не восстал завопить мертвец, Поэты ревели, как словно верблюды От жестокой грыжи сердец. Ноябрь 1918 ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ОБВИНЯЕМОГО Не потому, что себя разменял я на сто пятачков, Иль, что вместо души обхожусь одной кашицей рубленной, - В сотый раз я пишу о цвете зрачков И о ласках мною возлюбленной. Воспевая Россию и народ, исхудавший в скелет, На лысину бы заслужил лавровые веники, Но разве заниматься логарифмами бед Дело такого, как я, священника? Говорят, что когда-то заезжий фигляр, Фокусник уличный, в церковь зайдя освященную, Захотел словами жарче угля Помолиться, упав перед Мадонною. Но молитвам не был обучен шутник. Он знал только фокусы, только арийки, И перед краюхой иконы поник И горячо стал кидать свои шарики. И этим проворством приученных рук, Которым смешил он в провинции девочек, Рассказал невозможную тысячу мук, Истерзавшую сердце у неуча. Точно так же и я... Мне до рези в желудке противно Писать, что кружится земля и поет, как комар. Нет, уж лучше перед вами шариком сердца наивно Будет молиться влюбленный фигляр. Август 1918 |
