Хотя я знаю, что такое любовь, мне непонятно, что значит «быть влюбленным». Вероятно, когда это случается впервые, еще неясно, что это в действительности означает, но определенно ясно, что должно быть некое чувство. Как вы думаете? Должно, правда? Особенно в мае, когда рождается — в очередной раз — новая надежда. Я чувствую это. Чувствую всем своим существом. Иначе я не был бы так счастлив и одновременно не мог бы так страдать. Думаю, любовь только тогда имеет значение, когда сопровождается страданием. Любовь без страдания забывается так же быстро, как стихи, которые когда-то вызывали восторг, ну а сейчас… сейчас не вспомнишь даже и названия. Истинное счастье можно испытать только через страдание. И мне, честно говоря, нет необходимости где-то читать об этом. Я это и так знаю.

Просыпаюсь утром и думаю о ее пробуждении. Я очень хорошо помню выражение ее лица, когда она прикрывает веки. Она часто говорит со мной, смежив веки. Я видел это, хотя она не могла меня заметить. Когда в моем присутствии она закрывала глаза, то говорила совершенно другим голосом. Более чувственным. И как мне кажется, она говорила более важные вещи. И тогда у меня тоже возникало желание прикрыть глаза. Но я не делал этого.

Мне было жаль даже на минуту перестать на нее смотреть. Потому что я хочу любоваться ею все отпущенное мне время. Мечтаю когда-нибудь проснуться с ней рядом и смотреть на ее лицо и закрытые глаза, пока она еще не заговорила. А пока она спит и не может меня услышать, я хотел бы склониться над ней и рассказать о своей «влюбленности». Так, как сейчас рассказываю об этом вам. Но ей я говорил бы это более искренно. С чувством. И наверняка шепотом.

Знаете, ее губы смыкаются двумя идеальными дугами. Верхняя, более широкая, посередине немного вздернута, а нижняя в том же самом месте чуть оттопырена. Смыкаясь, они становятся похожи на две подушечки цвета зрелой малины, готовые брызнуть соком при малейшем прикосновении. Они греховны. Знаете, сколько раз я думал о ее губах?

Поэтому просыпаясь утром и думая о ее пробуждении, я вспоминаю ее губы. Тогда я подхожу к окну и открываю его настежь. Но прежде чем открыть, краем глаза замечаю свою ладонь, касающуюся оконной ручки. И думаю о ее ладонях. У нее длинные пальцы. Когда она складывает ладони, они лишь на мгновение прижимаются одна к другой. А потом выпрямляются и расходятся в стороны, чтобы сразу же снова соприкоснуться. Я обожаю ее ладони. На безымянном пальце левой руки, сразу над обручальным кольцом, у нее есть маленький шрам. Для начала я хотел бы узнать историю этого шрама. А потом поцеловать его. Когда в моей голове возникает эта мысль, я резко открываю окно, чтобы холод остудил мой пыл.

Иногда холод приходит с ветром, взлохмачивая мои волосы. И тогда я думаю о ее волосах. Когда она рядом со мной, ее волосы всегда заплетены в косу, обнажая лоб. С правой стороны волосы у нее растут ниже, чем с левой. Таким образом они скрывают выпуклость лба и пульсирующую вену. У вас тоже вена пульсирует с правой стороны. Но у вас там нет таких волос. И слева тоже нет. Как и у меня. Как вы думаете, с правой стороной лба всегда так?

Я мечтаю когда-нибудь расплести ее косу. Но еще больше мне хочется, чтобы она сама ее расплела. И распустила волосы. Только для меня. И прикрыла ими мои ладони, прикасающиеся к ее лицу. Чтобы никто их не видел. И никогда об этом не узнал. Я бы очень хотел прикоснуться к ее лицу. Не только ладонями. Лучше губами. Нежно целовать ее лоб, потом брови, потом веки, наконец правую, затем левую щеку. А потом взять прядь ее волос и попробовать на вкус. Вы пробовали когда-нибудь женские волосы? Как вам? Не помните? Почему? Жаль. Я бы наверняка запомнил. И сразу же прикоснулся бы к ее губам. Сначала несмело, пальцами, потом губами. По очереди. Я хотел бы, чтобы на каком-то из миллиметров она разжала губы и таким образом дала бы разрешение. Хотя и не знаю, на что. Я даже не знаю, хочу ли это знать.

Поэтому, просыпаясь утром и стоя у открытого окна, я закрываю глаза и думаю о ее пробуждении, ее губах, ее волосах и ее разрешении. Я счастлив. Вы наслаждались когда-нибудь такими моментами? Я говорю себе то, что хотел бы сказать ей: «Знаешь, даже мои четки переплелись с твоими. Странно это наше взаимное сплетение. Ты чувствуешь то же, что чувствую я? Сейчас я тебе помогу. Осторожно, чтобы не порвать шнурок. Эти бусинки еще слишком малы, они лишь наливаются цветом, у них впереди еще много дней и все будущее время. Трудно было бы собрать их и нанизать заново.

Только позволь мне. Доверься мне. Прошу».

Я — священник. Вам ведь не кажется, что мне нельзя любить? Вы понимаете меня? Правда? Прошу вас…

Когда сочельник выпадает на воскресенье, она опрокидывает стаканчик, прежде чем разбудить девочек. Сразу после того, как почистит зубы. Она любит это состояние обезболивающего, легкого водочного опьянения в пока безмолвной квартире. Он еще спит, еще целиком принадлежит им. И останется таким примерно до трех дня. Встанет, побреется, придет на кухню. Обнимет ее сзади, скользя под халатом по нижней части живота, поцелует в щеку. Но уже не станет нежно сосать ее ухо и шепотом уговаривать вернуться в спальню «еще хоть на секунду». Когда-то он так делал. Но и тогда им редко удавалось туда вернуться. Однажды Магда, которой тогда было четыре года, застала их на кухне и спросила изумленным, полным любопытства голоском: «Мамочка, почему папа стоит за тобой, а у тебя закрыты глаза и ты так громко вздыхаешь?»

Он не почувствует запаха спиртного из ее плотно закрытого рта. Впрочем, он не целовал его уже два года и восемь месяцев. Зато целовал ее грудь, спину, волосы, ягодицы и нижнюю часть живота. Но это — часть их ритуала при «сближении». Они периодически занимаются сексом. Раз в три-четыре месяца. Чаше всего когда он очень поздно возвращается домой — наверняка от той женщины.

Возможно, даже прямо из той постели. Тогда он касается губами всех мест на ее теле, которые выучил в прошлом. В их прошлом. Может, желает убедиться, что между ними ничего не изменилось, а может, в очередной раз хочет поверить, что именно этой ночью что-то должно измениться. Шепчет при этом нежности. Пока он не узнал ту девушку, он не имел обыкновения шептать. Четыре года и четыре сочельника не прикасался к жене. Но с тех пор как завел любовницу ей — жене — стало лучше. И девочкам тоже. Это ужасная, унизительная, лицемерно-отвратительная правда, но именно так и обстоит дело. Она долго колебалась, пока однажды вечером, пьяная, не призналась в этом сначала себе, а через неделю, утром, совершенно трезвая — своему психотерапевту.

Потом он выпьет кофе, который она ему приготовила, поставит елку, принесет коробки с украшениями из кладовки, позвонит родителям, чтобы те приехали вечером. На минуту вернется в ванную, неловко пряча мобильник в кармане пижамы. Откроет воду, чтобы заглушить голос, и позвонит той. Вернется, съежившись, словно уличенный во лжи мальчик, в детскую комнату. Разбудит поцелуями девочек, перенесет их прямо из кроватей в комнату, встанет перед елкой, расскажет трогательную историю о ребенке, который все свои подарки раздал больным детям, и будет очень крепко обнимать дочерей. И они опять, как каждый год, без памяти полюбят его. А она будет стоять, опьянев после четвертой рюмки, в дверях между кухней и комнатой, и влюбляться в него вместе с дочерьми. И поспешно отвернется, чтобы никто не видел ее слез, вернется на кухню к пирогам с грибами и добавит в них слишком много соли.

Часа в три он солжет, что должен ехать в контору проверить, пришли ли «в главный офис важные сообщения из Амстердама». Забыв, что главный офис уже год как переехал в Дублин. Он совершенно не умеет врать. Это успокаивает. По крайней мере ее. Мужчина, который так бездарно лжет, должен быть уверен, что это «не стоит того» и что пока еще нет смысла изворачиваться.