Меня берет — уже во сне самом —

     как бы вторичная дремота.

Туманный стол. Сидящих за столом

     не вижу. Все мы ждем кого-то.

Фонарь карманный кто-то из гостей

     на дверь, как пистолет, наводит.

И, ростом выше и лицом светлей,

     убитый друг со смехом входит.

Я говорю без удивленья с ним,

     живым, и знаю, нет обмана.

Со лба его сошла, как легкий грим,

     смертельная когда-то рана.

Мы говорим. Мне весело. Но вдруг —

     заминка, странное стесненье.

Меня отводит в сторону мой друг

     и что-то шепчет в объясненье.

Но я не слышу. Длительный звонок

     на представленье созывает:

будильник повторяет свой урок,

     и день мне веки прорывает.

Лишь миг один неправильный на вид

     мир падает, как кошка, сразу

на все четыре лапы, и стоит,

     знакомый разуму и глазу.

Но, Боже мой, — когда припомнишь сон,

     случайно, днем, в чужой гостиной,

или, сверкнув, придет на память он

     пред оружейною витриной,

как благодарен силам неземным,

     что могут мертвые нам сниться.

Как этим сном, событием ночным,

     душа смятенная гордится!

На белой площади поэт

запечатлел твой силуэт.

Домой, в непраздничный мороз,

ты елку черную понес.

Пальто российское до пят.

Калоши по снегу скрипят.

С зубчатой елкой на спине

ты шел по ровной белизне,

сам черный, сгорбленный, худой,

уткнувшись в ворот бородой,

в снегах не наших площадей,

с немецкой елочкой своей.

И в поэтический овал

твой силуэт я врисовал.

К нам в городок приехал в гости

бродячий цирк на семь ночей.

Блистали трубы на помосте,

надулись щеки трубачей.

На площадь, убранную странно,

мы все глядели — синий мрак,

собор святого Иоанна

и сотня пестрая зевак.

Дыханье трубы затаили,

и над бесшумною толпой

вдруг тишину переступили

куранты звонкою стопой.

И в вышине, перед старинным

собором, на тугой канат,

шестом покачивая длинным,

шагнул, сияя, акробат.

Курантов звон, пока он длился,

пока в нем пребывал Господь,

как будто в свет преобразился

и в вышине облекся в плоть.

Стена соборная щербата

и ослепительна была;

тень голубая акробата

подвижно на нее легла.

Все выше над резьбой портала,

где в нише — статуя и крест,

тень угловатая ступала,

неся свой вытянутый шест.

И вдруг над башней с циферблатом,

ночною схвачен синевой,

исчез он с трепетом крылатым —

прелестный облик теневой.

И снова заиграли трубы,

меж тем как, потен и тяжел,

в погасших блестках, гаер грубый

за подаяньем к нам сошел.

Слоняюсь переулками без цели,

прислушиваюсь к древним временам:

при Цезаре цикады те же пели,

и то же солнце стлалось по стенам.

Поет платан, и ствол в пятнистом блеске;

поет лавчонка; можно отстранить

легко звенящий бисер занавески:

поет портной, вытягивая нить.

И женщина у круглого фонтана

поет, полощет синее белье,

и пятнами ложится тень платана

на камни, на корзину, на нее.

Как хорошо в звенящем мире этом

скользя плечом вдоль меловых оград,

быть русским заблудившимся поэтом

средь лепета латинского цикад!