В осенний день, блистая как стекло,

потрескивая крыльями, стрекозы

над лугом вьются. В Оредежь глядится

сосновый лес, и тот, что отражен, —

яснее настоящего. Опавшим

листом шурша, брожу я по тропам,

где быстрым, шелковистым поцелуем

луч паутины по лицу пройдет

и вспыхнет радугой. А небо — небо

сплошь синее, насыщенное светом,

и нежит землю, и земли не видит.

Задумчивый, в усадьбу возвращаюсь.

В гостиной печь затоплена, и в вазах

мясистые теснятся георгины.

Пишу стихи, валяясь на диване,

и все слова без цвета и без веса —

не те слова, что в будущем найдет

воспоминанье. В комнате соседней

играют в бикс: прерывисто, по капле,

по капельке сбегает тонкий звон.

Как перед тем, чтоб на зиму уехать,

в гербарий, на шершавую страницу

кладешь очаровательно-увядший

кленовый лист, полоскою бумаги

приклеиваешь стебель, пишешь дату,

чтоб вновь раскрыть альбом благоуханный

да вспомнить деревенский сад, найдя

багряный лист, оранжевый по краю, —

так, некогда, осенний ясный день

я сохранил и ныне им любуюсь.

На пляже в полдень лиловатый,

в морском каникульном раю

снимал купальщик полосатый

свою счастливую семью.

И замирает мальчик голый,

и улыбается жена,

в горячий свет, в песок веселый,

как в серебро, погружена.

И полосатым человеком

направлен в солнечный песок,

мигнул и щелкнул черным веком

фотографический глазок.

Запечатлела эта пленка

все, что могла она поймать:

оцепеневшего ребенка,

его сияющую мать,

и ведерцо, и две лопаты,

и в стороне песчаный скат.

И я, случайный соглядатай,

на заднем плане тоже снят.

Зимой в неведомом мне доме

покажут бабушке альбом,

и будет снимок в том альбоме,

и буду я на снимке том:

мой облик меж людьми чужими,

один мой августовский день,

моя не знаемая ими,

вотще украденная тень.

Как поет он, как нежданно

вспыхнул искрою стеклянной,

     вспыхнул и поет,

там, над крышами, в глубоком

небе, где блестящим боком

     облако встает.

В этот мирный день воскресный

чуден гул его небесный,

     бархат громовой.

И у парковой решетки,

на обычном месте, кроткий

     слушает слепой:

губы слушают и плечи —

тихий сумрак человечий,

     обращенный в слух.

Неземные реют звуки.

Рядом пес его со скуки

     щелкает на мух.

И прохожий, деньги вынув,

замер, голову закинув,

     смотрит, как скользят

крылья сизые, сквозные

по лазури, где большие

     облака блестят.

В поля, под сумеречным сводом,

сквозь опрокинувшийся дым

прошли вагоны полным ходом

за паровозом огневым:

багажный — запертый, зловещий,

где сундуки на сундуках,

где обезумевшие вещи,

проснувшись, бухают впотьмах —

и четырех вагонов спальных

фанерой выложенный ряд,

и окна в молниях зеркальных

чредою беглою горят.

Там штору кожаную спустит

дремота, рано подоспев,

и чутко в стукотне и хрусте

отыщет правильный напев.

И кто не спит, тот глаз не сводит

с туманных впадин потолка,

где под сквозящей лампой ходит

кисть задвижного колпака.

Такая малость — винт некрепкий,

и вдруг под самой головой

чугун бегущий, обод цепкий

соскочит с рельсы роковой.

И вот по всей ночной равнине

стучит, как сердце, телеграф,

и люди мчатся на дрезине,

во мраке факелы подняв.