Моя озлобленность против божественности, которую люди вроде Седенко проносят по жизни вплоть до Ада, росла, когда мы выехали из Аммендорфа. Казалось, не было не только справедливости в мире, но даже никакой возможности обрести ее, и никто, ни одно существо, не могло поправить что-либо. Почему я должен в чем-то помогать такому миру? Почему я в пути, когда моя душа предназначена Аду?

Седенко однажды попытался разубедить меня в этих невеселых мыслях, правда, после этого уже больше подобных попыток не повторял, считая, что я специально стараюсь запутать его. К вечеру стало холоднее, но я не хотел останавливаться на привал. Я был разозлен. Подкрепившись в Аммендорфе прекрасным вином и едой, я довольно удачно сопротивлялся непогоде и сонливости, и я сказал себе, что поскольку Седенко юн и силен, он прекрасно обойдется без сна вторую ночь. Только кони внушали мне опасение, но они выглядели все еще достаточно свежими, так как мы их не особенно понукали. Двигаться вперед — все, что я теперь желал. Мы преодолели реки и леса, карстовые холмы и находившийся подле них Перевал Отшельников.

Когда наступила ночь, я спешился и повел своего коня на поводу. Седенко последовал моему примеру без вопросов.

Прошло уже несколько лет с тех пор, как я потерял надежду пережить войну, но происходящее со мной в последнее время пробудило мысли о том, что с помощью Господа можно снова обрести свою святость. Теперь, когда я был в пути в поисках Святого Грааля (или того, что под ним подразумевается), я не спрашивал себя больше, было ли это вообще возможным — существование святости, и как возможно достигнуть святости. Однажды я был ввержен в спор между Господом и его низверженным Ангелом, похожий на самом деле на перебранку между двумя безвестными князьями о том, кто будет осуществлять власть в маленьком и неактуальном районе. Интересы жителей этого района каждого совершенно не интересуют обоих, важна лишь их лояльность. Что меня больше всего поражало, думал я, это то, что каждый из спорщиков совершенно не замечает, насколько он жесток. Всего этого я, конечно же, не мог передать Седенко, который, в общем, недалеко ушел в своем развитии от ребенка. У меня были определенные доказательства, данные и Богом и Дьяволом, и вера моя в могущество обоих была лишь немного слабее, чем раньше.

Плащ не мог спасти меня от усилившегося холода зимней ночи, зубы выбивали дробь, и я весь настолько продрог, что решил, что сердце мое превратилось в кусок льда. Седенко тоже дрожал, хотя был привычен и к большему холоду.

Дорога шла вверх, к подножию горы. Пики скал стали еще выше. Теперь они громоздились над нами, закрывая почти половину неба. Снег становился глубже и глубже и уже почти доставал до сапог в стременах. К рассвету мне стало ясно, что если мы оба не обогреемся и не поедим, возможно, попадем в Ад быстрее, чем нам предписано. Эта мысль заставила меня вспомнить о причинах моей сделки с Люцифером.

Разглядеть что-либо в темноте было очень трудно, и я решил сделать привал на площадке, над которой нависала скала, благодаря чему снега здесь не было, и попросил Седенко развести огонь.

Пока он собирал хворост, настал багряный и холодный рассвет. Я смотрел, как Седенко сгибается под ношей найденных и очищает ото льда сучья. Почему-то мне вспомнилась история Авраамаи его сына. Почему должно служить Богу, который столь бессмысленно поощряет одних и проклинает других? И это Создатель?

Я наблюдал за тем, как Седенко разводит огонь и распаковывает поклажу. Он был счастлив находиться в моем обществе. Ему было так интересно путешествовать со мной в поиске различных приключений, что если в это утро ему было бы суждено умереть, то и при знакомстве с Адом он искал бы что-нибудь интересное.

Затем мне пришло в голову, что, может быть, Люцифер лгал мне и что он обманывает всех, кто ему служит. Возможно, никто из нас никогда не был проклят и мы могли распоряжаться своей судьбой по собственному усмотрению. И почему подобные существа должны властвовать над нами?

Ответ пришел так же, как и всегда, когда я рассуждал логически: потому что они могут уничтожить наших любимых и близких.

Потом я вспомнил тех, о ком, предостерегал меня Лесной Граф, — о тех, кто думал, что я служу и помогаю Люциферу добиваться осуществления его собственных планов. Для себя Люцифер не придумал ничего лучшего, кроме как оказать сопротивление несправедливости Бога. Столкновение между Господом и Люцифером не имело никаких последствий, и они разошлись только потому, что мнение Люцифера не совпадало с мнением Бога.

Но откуда Господь узнает, что Люцифер переменил свою точку зрения? Об этом Люцифер не говорил ничего определенного, и я, если повезет, завладею лекарством от Боли Мира, буду искать и что-нибудь другое. А вдруг человечество получит это лекарство и применит его, а Святой Грааль содержит смертельную отраву? А может, это единственное лекарство, которое приведет к забытью до смерти, без Неба и Ада?

Мою тихую панику прервал Седенко, гревший над огнем руки.

— Что вам сказал священник, мастер? С тех пор, как вы с ним увиделись, вас не узнать.

Я покачал головой. Меня встревожил не священник, и я не мог передать Седенко, что, насколько я знал, он тоже был предназначен Аду и что Бог, которому он как будто бы служит, на самом деле отвернулся от него, не дав при этом никаких надежд.

— Он не захотел давать вам благословение? — продолжал задавать вопросы Седенко.

— Мое состояние духа имеет мало общего с разговором в церкви, — ответил я. — Священник дал мне несколько указаний. Он сказал, где я могу найти одного отшельника, вот и все.

— Но о конечной цели вашей поездки он все еще не знает?

— Думаю, он знает о ней так же хорошо, как и положение, в котором я сейчас нахожусь. Приготовь-ка нам завтрак, молодой казак, и спой для меня какую-нибудь грустную песню своей родины, если можешь…

Незадолго до того, как он закончил возиться с завтраком, я задремал и проснулся только к полудню. Над огнем варилась похлебка. Седенко тоже сморил сон, и он спал на попоне своего коня неподалеку от меня. Я съел похлебку и почистил котелок, прежде чем разбудить его.

Более крутых и неприступных гор мне видеть не доводилось, покрывавший их гладкий снег блестел под ярким зимним солнцем подобно кристаллам. Во всем господствовал белый цвет преобладал — тождество зимы, смерть мира.

Я заметил один из ручьев, бежавших из-под снега, что доказывало, что здесь, должно быть, не так холодно, как мне показалось сначала. Я уже провел некоторое время в весеннем тепле, и моему телу требовалось время акклиматизироваться. Седенко выглядел немного лучше, чем я.

— По снегу можно читать, — произнес он. Он рассказывал, что в его языке существует несколько обозначений для снега. — Снег может убивать, — продолжал он, упаковывая наши вещи во вьюки. — Но меня учили также, как можно добиться того, чтобы он не убивал, или, по крайней мере, как увеличить свои шансы выжить. Это все не так просто, капитан.

Я улыбнулся его философствованиям, утешая себя мыслью, что этот несчастный ангел составит мне в Аду хорошую компанию и удержался от того, чтобы заметить, что те же отношения, что он наблюдал у людей, также относятся и к Богу, и к Дьяволу. Седенко все равно бы мне не поверил. Мне и самому не хотелось в это верить.

Я почувствовал, что снег пришел в движение, и прислушивался теперь к каждому звуку. Если это снежная лавина, то мы расстаться с жизнью часа через два-три. Мне не хотелось играть с судьбой, я оседлал своего коня и с места пустил его в такой резвый галоп, что только снег взметнулся вихрем из-под копыт. Седенко держался позади меня, подгоняя своего коня, при этом молча оглядываясь то через одно, то через другое плечо. При наиболее резких движениях своего скакуна он подскакивал в седле, но все же удерживался в нем, как акробат, балансирующий с раскинутыми руками.

Он с гордостью утверждал, что казаки — лучшие наездники в мире. Если его земляки владеют искусством верховой езды так же, как он, мне возразить нечего. Его чрезмерность нравилась мне. Я попытался выкинуть из головы все мысли о хорошем и плохом, о Небе и войне и постарался любоваться красотой ландшафта. Седенко в стороне от меня. Его движения походили на прыжки обученного молодого пса. Потом он догонял меня, раскрасневшийся на морозном воздухе и улыбающийся.