Браницкий промолчал.
13
В глубине души Браницкий не относил себя к большим ученым. Кое-что сделал — пожалуй, мог бы сделать гораздо больше, если бы не расплескал на жизненной дороге юношеской веры в свое предназначение.
В расцвете этой веры Антону еще не исполнилось шестнадцати. Война занесла его в районный город Вологодской области Белозерск.
Мутно-красная луна
Из-за туч едва мигает,
В Белом озере волна
Неприветливо седая…
Он лежал на протопленной печи в блаженном тепле и при свете коптилки решал задачи, собираясь во что бы то ни стало сдать экстерном экзамены за два последних класса. Голова была поразительно легкой и ясной. Все давалось буквально с лета. На него вдруг снизошло высокое вдохновение!
Февраль сорок второго года, темень, вьюга… А уверенность в собственных силах — необычайная! Словно ты не песчинка, влекомая ураганом войны, а былинный богатырь Илья Муромец, которому предначертаны великие подвиги.
Сомнения, колебания, неуверенность пришли позднее. Чем больше узнавал Антон Браницкий, тем скромнее оценивал свои возможности. Его путь в науке как бы повторял путь самой науки.
…Последняя треть XIX века. Завершается создание классической физики, этой пирамиды Хеопса в человеческом познании. Ученые преисполнены фанатической веры во всемогущество науки. Они убеждены, что можно объяснить все на свете. Если некоторые явления пока остаются необъяснимыми, то лишь из-за отсутствия достаточного количества фактов. Стоит их добыть, и они сами собой впишутся в классическую, на все случаи жизни, схему, в лоно незыблемых, раз и навсегда установленных законов природы!
Но в том-то и беда, что природа не приемлет незыблемости законов, приписываемой ей человеком. Природа не признает схем. Ей по душе экспромт, в ее пасьянсе бесчисленное множество раскладов, и, какой из них она выберет в следующий раз, не предскажут ни дельфийский, ни электронный оракулы.
На рубеже прошлого и нынешнего веков природа наказала ученых за самомнение пощечинами физических парадоксов, не укладывавшихся в прокрустово ложе «незыблемых законов».
Браницкий был уверен в познаваемости мира, просто он понимал, что при всей возросшей стремительности развития, при всех успехах наука еще не миновала своего каменного века, что нынешние синхрофазотроны, электронные микроскопы и квантовые генераторы — всего лишь кремневый топор по сравнению с теми изящными, высочайшеэффективными инструментами, которые создаст для себя наука в грядущем.
И он сознавал также, что рядом со своим прапраправнуком в науке выглядел бы отнюдь не как Архимед рядом с ним, Антоном Феликсовичем Браницким, а скорее как пещерный человек, только-только научившийся добывать огонь!
И при всем при том Браницкий страстно мечтал хоть одним глазком, хоть на миг заглянуть в это, не слишком лестное для него, сегодняшнего, будущее…
14
Умер профессор-механик. На гражданской панихиде Браницкого попросили произнести речь, и он чуть ли не с ужасом обнаружил, что не помнит, как звали покойного. Видимо, не удосужился внести его в произвольную память…
Хорошо хоть распорядитель догадался незаметно передать листок с краткими сведениями о покойном. Браницкий был поражен, впервые узнав, что профессор Илья Ильич Сергеев — автор учебника, по которому Антон штудировал «теормех», как называли теоретическую механику студенты. В новом свете представились и старческая суетливость Сергеева, и его пристрастие к стихотворным здравицам, и либерализм, которые, оказывается, проистекали вовсе не от узости мышления, а от доброты душевной.
И все же произнесенные Браницким традиционные слова прощания показались ему самому высокопарными и неискренними.
Приглушенно играла музыка. В задних рядах стоял главный бухгалтер Савва Саввич Трифонов и беззвучно плакал. Странное дело, сейчас Браницкий не испытывал к нему ни малейшей неприязни…
Возвращаясь с кладбища, Антон Феликсович размышлял о том, о чем размышляют многие, если не все, после похорон. К счастью, здоровая психика предусматривает наличие ограничителей, благодаря которым человек вскоре отвлекается от мыслей о бренности всего сущего. Поиски смысла жизни — удел чувствительных молодых людей и пожилых, умудренных опытом… Поскольку Браницкий по справедливости принадлежал к последним, феномен жизни и смерти занимал определенное место в его мыслях.
Человек издревле грезит бессмертием. Религия умело эксплуатирует эту мечту. Земная жизнь, провозглашает она, всего лишь испытательный срок. За ним — вечность, ибо душа бессмертна.
Мечту поколебал разум. Но что ей противопоставить?
«Человек уходит, и это, по-видимому, закономерно, — рассуждал сам с собой Браницкий. — Как это сказал Джакомо Леопарди[13]? «Мудрому Хирону, хоть он и был богом, по прошествии времени жизнь до того наскучила, что он выхлопотал себе у Зевса разрешение умереть и умер… Если бессмертие и богам в тягость, то каково пришлось бы людям».
«И все-таки, может быть, человеку религиозному легче, — возражало его второе «я». — Он боится смерти всего лишь как перехода в новое, неизведанное состояние. Так боятся темноты, боятся окунуться в холодную воду. Для нас же, атеистов, смерть — пустота, небытие, конец всему… Не оттого ли столь живуча религия?»
Но добро и зло, великое и ничтожное не бесследны. Сколь ни быстротечна человеческая жизнь, она — прикосновение к вечности, оставляющее свой, пусть микроскопический, отпечаток. Смертен человек, но не его творческое начало, не его созидательный дух, не жажда познания.
Вновь и вновь задавая себе вопрос: «Зачем я живу?» и не находя на него сколько-нибудь исчерпывающего ответа, человек самим своим существованием утверждает смысл жизни.
«Расскажи это ему!» — язвительно сказало второе «я».
Чуть впереди к выходу шел Иванов. Вот он повернулся, и Антон Феликсович увидел лицо человека, довольного добросовестно исполненным долгом. В меру скорбное, но преисполненное тем самым историческим оптимизмом, к которому взывал профессор-биолог на памятном диспуте.
— Послушайте, Иванов, — окликнул Браницкий. — Вы думали когда-нибудь о смысле жизни?
— Я — член философского семинара, — с достоинством ответил бывший аспирант.
— А в бога вы верите?
— Шутите, Антон Феликсович! — взметнулся Иванов.
И Браницкий припомнил разговор с ленинградским профессором Шпаковым, специалистом по научному атеизму. Разговор этот происходил в доме похожей на амазонку философини, которая, по ее словам, коллекционировала будд и интересных людей. Будды во множестве населяли массивный сервант, а интересных людей она сводила друг с другом и молча сопричаствовала их беседам, подогреваемым вещественным компонентом ее гостеприимства.
— Как вы относитесь к проблеме существования внеземных цивилизаций? — спросил Антон Феликсович.
— Положительно, — ответил профессор Шпаков.
— А к проблеме искусственного интеллекта?
— Так же.
— Представим себе, — продолжал Браницкий, — что одна из цивилизаций, назовем ее первичной, послала к удаленной необитаемой планете космический корабль с…
— Роботами, — подсказал Шпаков.
— Не совсем так. Слово «робот» дискредитировало себя, став символом тупого повиновения…
— Но другого термина нет!
— Будем иметь в виду носителей искусственного интеллекта. Так вот, осваивая планету, они образовали своего рода вторичную цивилизацию. А затем произошло событие, нарушившее связь между первичной и вторичной цивилизациями, причем последняя продолжала существовать, но уже вполне автономно…
— Любопытно… — заинтересовался ленинградский профессор.
И Браницкий, как ему показалось, захлопнул ловушку:
— Так, может быть, ученый, создавший носителей искусственного интеллекта, буде теперь они и не догадываются о своем искусственном происхождении, и есть бог? Ведь он положил начало, подумать только, целой цивилизации!
