— Вы тоже умеете мыслить, — не остался в долгу Философ. — На инженерном уровне.
— Пожалуй, начну, — предупредил я, раскрывая рукопись.
— С удовольствием послушаем ваше эссе, — поддержала Актриса.
— Сонет, — уточнил Инженер.
«Саднили натруженные ладони. Карбо привык к этой боли и не обращал на нее внимания. Он знал: еще минута, и боль исчезнет, прежняя реальность сменится новой, с другими, неизведанными радостями и печалями, взлетами и падениями…
Карбо всегда входил поздно вечером — в иное время, иной мир, иную жизнь. И, прожив ее в считанные часы, иногда мелькавшие, словно секунды, а иногда тянувшиеся годами, возвращался на рассвете.
У него была единственная степень свободы — свобода ежевечернего выбора координат в каждом из четырех измерений. С точностью до дня и километра. Любого дня в прошлом и будущем. Любого километра в пределах Земного шара. Но он никогда не знал заранее, чем чреват выбор: предстоит ли ему преследовать или спасаться бегством, жаждать крови или истекать ею.
И в этом была своя прелесть. Потому что он родился искателем приключений, бродягой в пространстве и во времени…»
— Так я и знал, — вмешался Философ. — Снова перепевы Уэллса, вариации пресловутого «парадокса дедушки». Конечно же, ваш Карбо, охотясь на мамонта, застрелит из бластера собственного пращура и…
— Не слишком ли торопитесь? — возразил Инженер. — До сих пор Автор придерживался научных концепций и в литературе, и в жизни. Так ведь?
— Безусловно, — подтвердил я. — В трех измерениях двигаюсь туда и обратно, а в четвертом…
— Только туда? — иронически подхватил Философ. — Это меняет дело!
— Вот видите, сказал Инженер. — Автор не позволит герою своего рассказа пользоваться столь устаревшим средством транспорта, как уэллсовская машина времени!
— Вера Холодная тоже не признавала транспортных средств, — присоединилась к разговору Актриса. — На съемки она всегда приезжала в экипаже.
— В карете, запряженной цугом, — не удержался Инженер.
— Цугцвангом, — в тон ему откликнулся Философ.
— Так я и поверила! — погрозила пальчиком Актриса.
— Что это вы ставите крест на машине времени? — не выдержал я. — Она ведь не перпетуум-мобиле. И вообще, знаете ли, что такое машина?
— «Машина есть деревянное приспособление, оказывающее величайшие услуги при подъеме грузов», — процитировал Витрувия Инженер.
— Вот-вот. В понимании машины вы все еще на рубеже первого века до нашей эры. Но скажите, чем ЭВМ не машина времени, к тому же — мыслящая?
— Распространенное заблуждение, — назидательно проговорил Философ. — Машина не мыслит, а моделирует мышление. Сама категория «мышление» не существует вне человека. Лишь человек способен мыслить.
— А если машина научится делать то же самое, даже быстрее и лучше?
— Все равно она не будет мыслить.
— Хотя бы на инженерном уровне? — простодушно спросил Инженер. — Кстати, вас не было дома на прошлой неделе!
— Я летал в Ленинград.
— Чепуха!
— Вы мне не верите? — оскорбился Философ.
— Не верю. Полет — категория, присущая птицам, стрекозам, бабочкам…
— Божьим коровкам, комарам, — продолжила Актриса. — Не переношу комаров!
— …А вы, как мне кажется, даже не летучая мышь. Человек, будь он трижды философом, летать принципиально не способен. Мы в состоянии лишь моделировать полет, как машины — мышление!
— Софистика! Демагогия! — взорвался Философ, потрясая потухшей трубкой. — Таким приемом любую истину можно довести до абсурда!
— Вам виднее, — согласился Инженер. — Ведь это по вашей части. Но будем последовательны: если уж моделировать, так моделировать! А знаете, «действующая модель мысли» — совсем не дурно!
— Прекратите спорить, мальчики! — блеснула Актриса оперным сопрано. — Вот вы что-то говорили насчет времени, будто его нельзя остановить или повернуть обратно. А Станиславский и Немирович-Данченко рассказывали…
— Вам? — поразились Инженер и Философ.
— Моей бабушке. Довольны?
— Парадокс бабушки, — съязвил я.
— Зажмурьтесь! — приказала Актриса. — А теперь раскройте глаза. Шире! Видите роскошный зал, позолоту, бархат? Мужчин во фраках, женщин в бриллиантах, павлиньих перьях и этих…
— Кринолинах!
— Неважно, в чем! Восемь часов вечера, сейчас поднимется занавес. Пять минут, десять — публика аплодирует. Ой, мальчики, так приятно, когда тебя вызывают… Полчаса — начинается шум. Час…
— Представляю картину, — улыбнулся Инженер. — Гвалт, топот… Мужчины, засучив рукава фраков, ломятся в запертые двери. Женщины визжат, царапают позолоту, трясут павлиньими перьями…
— Да замолчите вы! — взмолилась Актриса. — Или не интересно? Так вот, через два часа занавес поднимается. На сцену выходит гастролер. Публика свистит и шикает.
— И бросает в гастролера бриллианты!
— Не думаю, чтобы кто-нибудь бросал бриллианты, — трезво рассудила Актриса. — В моей сценической практике…
— А что же гастролер?
— Вынул часы, ровно восемь!
— Часы небось стали?
— Да нет, часы шли. Восемь было на всех…
— Гипноз, — прокомментировал Философ. — Ничего сверхъестественного, обыкновенный гипноз. В литературе описаны еще и не такие случаи!
— Продолжим чтение? — спросил я, дождавшись паузы.
«Карбо родился 10 мая 31926 года…»
— Как именно? — потребовал разъяснить Философ. — Обычным образом или из колбы?
— Из колбы? — недоуменно переспросила Актриса. — А разве так бывает?
— Бывает, — авторитетно подтвердил Инженер. — Но покамест лишь в лабораторных условиях. Массовое производство колб еще не налажено. А в будущем… Посудите сами, какая женщина через триста веков захочет рожать?
— Как интересно, — пропела мне на ухо Актриса. — Вам обязательно надо писать детективные романы. И не спорьте, у вас чудесно получится. Хотите, подскажу сюжет: перед самым рождением Карбо колбу похищают…
— Зачем?
— Ну… затем, чтобы получить выкуп… Это же так очевидно!
— В моем рассказе нет ни слова о колбе, — рассвирепел я. — Где вы раскопали эту проклятую колбу?
— Он же родился, — резонно заметил Фолософ. — Хотя… отчего бы не сделать его роботом?
— Но Карбо не робот! Не робот, слышите?!
— А в этом что-то есть, — неожиданно поддержал Философа Инженер. — Робот смотрится современнее.
Я истерически рассмеялся.
— Вспомнил анекдот. Едут в поезде Брижит Бардо и японец.
— Совсем одни? — спросила Актриса. — И Бе-Бе, конечно…
— …Брижит спрашивает: «Месье, вы, случайно, не швед?» — «Увы, мадам, с вашего позволения, японец». Через полчаса — снова: «А может-таки, швед?» — «До сих пор был японцем». Спустя еще час: «Ну, признайтесь, вы все же швед?» — «Да, швед!» — «Странно… А по виду вылитый японец!»
— Это вы тоже сами сочинили? — ахнула Актриса.
— Сам, — не моргнув глазом, подтвердил я. — И Карбо, действительно, робот!
— Неувязка! — торжествуя, воскликнул Философ. — Он у вас слишком похож на человека. И ладони у него, видите ли, саднят. Разве у робота могут саднить ладони?
— Ваша взяла, — сдался я. — Сейчас все объясню. Карбо не робот. И родился не в колбе, а в роддоме. Его даже ни с кем не перепутали, хотя народонаселение Земли увеличилось в миллион раз, а рождаемость…
— Жаль, — вздохнула Актриса.
— Жаль, что не перепутали?
Она покачала головой.
— Жаль, что Карбо не робот и не родился из колбы. Это было бы так романтично. А нельзя переделать?
— Нельзя, — ответил я жестко, — потому что это противоречило бы авторскому замыслу.
— Но почему у него саднили ладони? — не унимался Философ.
— Он натер их на галерах. Если бы вы были невольником и день за днем ворочали тяжелыми веслами, да еще прикованный к ножным упорам, то у вас вообще не осталось бы ладоней!
— На каких галерах?! Каким невольником?! — стиснул виски Философ.
— Карбо зациклился во времени и каждое утро возвращается в метастабильное состояние, на свою галеру, неужели не ясно? Однажды ночью его застукали в спальне Карла IX, куда он попал из-за разброса пространственной координаты. Как нарочно, именно в этом, 1564 году. Карл издал ордонанс, запрещавший приговаривать к галерам на срок меньше десяти лет, поскольку «не менее трех лет требуется на обучение галерника искусству грести».
