— Неужели денщиков, Матвевна?
— Ей-ей! вот-те Христос! да ведь же и нельзя иначе по солдатскому быту: ведь женщины-то в поход не ходят, сударыня; ну, и служат генеральшам-то денщики: денщики и белье стирают, и детей нянчат, и всё, вот что; военные-то барыни ведь так уж и родятся, у них и стыда на то нет; а тебе, сударыня, такому нещечку, такой неженке, где ж вести жизнь солдатскую, в лагерях? На тебя ветерок пахнет, так беды-то, беды! Нет уж, избави бог! Я тебя так полюбила, что и сказать нельзя! Не приведи бог прослышать, что ты за военного или за чиновника замуж идешь! руку наложу на себя! ей-ей!.. А чиновники-то, сударыня? Посмотри-ко-сь, как их под суд да под суд, а жизнь-то какой ни на есть чиновницы! Да будь ты, примером сказать, хоть бы и штатская советница, а над тобой-то начальницы и губернские секретарши, и асессорши, и регистраторши, и сенаторши, и действительные какие-то, да еще есть и тайные какие-то, бог их знает, все тебе начальницы по мужу; и изволь ездить с поклоном; а уж это, сударыня, не то что приехал в гости, да и сел, да еще и угощают — нет! настоишься и в передней, покуда позволят войти да с праздником поздравить! Присягну, сударыня, если все это неправда! Выведала я всю подноготную их. Да и отчего ж бы мне не сватать, как Сергевне, чиновных-то лиц? Сама скажи? еще и выгоднее; да бог помиловал, я не такая бессовестная!.. Нет, сударыня Марья Ивановна, Дочке вашей я просватаю графчика!
— К чему нам графчик, — говорил Селифонт Михеич, — нашелся бы под стать купеческий сын, лучше бы было.
— Ах, нет, тятенька! — вскрикивала с обиженным чувством Дунечка.
— Что «нет, тятенька»? а?
— Ничего, тятенька.
— Ох, да не мешайтесь в наши дела, Селифонт Михеич, уж не беспокойтесь, будет все и по-вашему и по-нашему, — возражала Матвевна.
И наговорила она короба с два про Прохора Васильевича, сына почетного гражданина. Дело шло уже к тому, чтоб показывать невесту; да Фекла Семеновна заболела, умерла, а Прохорушка отправился в Немечину. Прохорушка, взяв у отца деньги на покупку машин за границей, отправился из Москвы как раз перед Ростовской ярмаркой. Известный уже нам несколько приказчик Трифон поехал провожать его.
Прибыв на Ростовскую ярмарку на неделе, которую величают там второй неделей масленицы… Но оставим его покуда догуливать и обратимся к нашему герою, который в отсутствие Прохорушки играет роль его так искусно, что бог ведает, как в этом подсолнечном и подлунном мире отличить ложь от истины, мнимое от настоящего, и даже черное от белого.
Когда Василий Игнатьич радостно и горделиво насмотрелся на своего мнимого сынка, одетого по последней моде, тотчас же послал за Матвевной.
— Постой, постой, брат Проша, куда? не уходи, сиди! — сказал он Дмитрицкому, который, показавшись почтенному родителю, хотел было поцеловать у него ручку и шаркнуть вон.
— Постой, брат, постой, вот придет Матвевна, пусть-ко посмотрит на тебя да скажет, пригоден ли ты Авдотье Селифонтьевне.
— Матвевна придет, тятенька? — сказал Дмитрицкий, смекнув дело, — а я было хотел съездить к Иверской!
— Оно так и следует; да постой: что ты, брат, нанял за слугу такого? такая скверная рожа!
— У кого? у Конона? Помилуйте, тятенька; вы посмотрели бы, что за душа у этого человека! и что за верность, что за усердие! так и сторожит меня.
— Мне не нравится.
— Знаете, тятенька, я ведь забыл, как бишь Матвевну-то величают по батюшке? — спросил Дмитрицкий.
— Да Матвевна же и есть по отце; а зовут-то ее Соломонидой; ну, садись и нишкни. Слышишь?
— Слушаю, тятенька.
— Она тут близко живет.
Матвевна не заставила себя долго ждать. Она вошла в дверь, обратилась к образной, перекрестилась и потом, низко кланяясь, возгласила:
— Здравствуй, батюшка, Василий Игнатьич, все ли вас бог милует, как изволите поживать?… Ох, господи, так и замирает душа, как вспомнишь Феклу Семеновну.
Василий Игнатьич откашлянулся.
— Матвевна, — сказал он, — вот его графское сиятельство пожаловал ко мне…
— Ах, ваше графское сиятельство; извините; я такая дура, что мне и не в примету… что вы здесь изволите сидеть!..
— Так вот, Матвевна, — продолжал Василий Игнатьич, — их графскому сиятельству есть дельце до тебя.
— Какое, батюшка?
— А вот какое: их графскому сиятельству угодно жениться на Авдотье Селифонтьевне.
— На Авдотье Селифонтьевне? их графскому сиятельству? Ох, да вы меня, сударь, морочите.
— Ей-ей, так! — отвечал Василий Игнатьич, разгорясь от довольствия, что Матвевна в самом деле почитает его Прохора Васильевича за графа. — Вот что, Матвевна; оно, то есть, ничего, так себе, его графское сиятельство хочет отбить невесту у моего Прохора! Ась? Каков его графское сиятельство? Матвевна, а?
— Ох, да вы, Василий Игнатьич, морочите меня! — повторила Матвевна, всматриваясь в сидящего перед Василием Игнатьичем франта, в белых перчатках, с тросточкой, в зеркальных сапогах.
«Не узнает меня, Соломонида Матвевна, — подумал Дмитрицкий, — да и где ж узнать, мы уж с ней, чай, не видались с самого создания мира. Заговорю с ней по-вороньи, может быть догадается».
И Дмитрицкий откашлянулся, подернул головой и пожал неуклюже плечом.
— Оно, то есть, Соломонида Матвевна, не изволили признать меня, — начал он скороговоркой, — а мы, кажется, всегда со всяким почтением пребывали аккурат, то есть, как следует.
«Ох, да что ж это, — подумала Матвевна, — кто ж это такой? По перьям-то графчик, а по голосу-то сдается, не тово…»
— Ну, что ж задумалась, Матвевна, — сказал Василий Игнатьич.
— Ой, насмехаетесь надо мной, сударь Василий Игнатьич, сердце чует…
— Чует? да еще не расчухала? а? Матвевна, как ты думаешь?
— И думать-то не знаю что… да неужели уж…
— Уж нечего скрывать, тятенька, я вижу, что Соломонида Матвевна узнала меня, — сказал Дмитрицкий.
— Прохор Васильевич? Господи! да кто ж бы подумал? — вскричала Матвевна, — и в глаза смотрю, да не узнаю!.. да как переменился.
— А? Матвевна, вот он каков приехал из-за границы-то, сам на себя не похож! — сказал Василий Игнатьич.
— Что ж, сударь, действительно переменился, да к своему же авантажу.
— А?… Прохор, встань-ко да перевернись на одной ножке, по-французскому-то.
— Извольте, тятенька, — отвечал Дмитрицкий. И он встал, прошелся по комнате en galant homme,[134] перевернулся на одной ножке и сделал приятную мину Соломониде Матвевне.
— Ну, что скажешь, Матвевна? — спросил Василий Игнатьич.
— Ну, уж правду сказать, великатес, батюшка! уж такой стал графчик, бравой да гибкой, словно на пружинах!.. поопал в лице только, чай, с дороги? Когда пожаловал?
— Не о том дело, Матвевна, а вот что: ты побывай сейчас же у Селифонта Михеича, понимаешь?
— Понимаю, понимаю, сударь. Господи! да еще бы Авдотья Селифонтьевна не пошла за такого женишка! а с родителями-то ее был уж лад.
— То-то; так ты как знаешь, так и делай, чтоб до поста дело покончить. На-ко, вот тебе на гарнитуровое платье да на платок.
— Много благодарна, Василий Игнатьич, помню и прежние ваши щедроты; из одной доброй памяти милостей Феклы Семеновны я бы Прохору Васильевичу просватала царь-девицу, ей-ей!
— Ну, ну, не сули журавля в небе, дай синицу в руки.
— Добро уж, добро, прощайте, сударь! Ну, графчик, нече сказать!
— Ах, да, тятенька; кстати Соломонида Матвевна напомнила: ведь я за границей приторговался к графству.
— Как к графству приторговался?
— Да так; там стоит только купить графство, то есть поместье, так и граф. Если пожалуете мне денег, я тотчас же покупаю.
— Ой? неужели? А много денег?
— Тысяч двести, не больше; чудное именье! Какие виноградные сады, какие вины! Да вот вы знаете вейн-де-граф?
— Как не знать.
— Ну, так вот именно; по этому графству и вино называется графским.
— А шампанеи там нет?
— Немного: тысяч пять кустов виноградных, на десять тысяч бутылок.
