В это время собирался в клуб к обеду на славу Чаров. Приказав запрягать коляску, он, однако же, ходил молча по комнате в беспокойной нерешительности и посматривал на известную нам особу, которая раскинулась в креслах и, приложив руку к голове, также сидела молча и задумчиво.
— У тебя, верно, опять болит голова, Ernestine? Я съезжу посоветуюсь с доктором.
— Я вижу, что вам хочется куда-нибудь ехать; не сидится дома.
— Мне нужно сделать несколько визитов… Если я запоздаю, пожалуйста, не ожидай меня к обеду.
— Отчего же? я могу ждать, вы можете возвратиться в полночь.
— Вот прекрасно, в полночь; я возвращусь непременно часов в шесть.
— Это все равно для меня: я могу и не обедать.
— Фу, черт! Несносная баба! — проговорил про себя Чаров.
— Да для чего же не обедать, ma ch?re?
— Оттого что я не из куска хлеба у вас живу… Да сделайте одолжение, поезжайте; что вы обо мне заботитесь?
— Да нельзя же… Я не понимаю, за что тут быть в претензии.
— Какая претензия? Я вас не удерживаю.
— Нельзя же мне все дома сидеть… Я имею свои отношения, — проговорил Чаров с досадой.
— Я знаю, что во всех отношениях жена последняя. Но я еще не жена ваша, да и не наложница; вы это должны хорошо знать!
— Эй! — крикнул Чаров, — распречь! я не поеду.
Закурив сигару, он сел на диван, и тишина воцарилась.
— Я не знаю, — сказала Саломея смягченным голосом после долгого молчания, — для чего себя принуждать? Для чего вы не едете, когда вам хочется ехать? Если я высказываю чувства свои, кажется, не за что сердиться?… Я могу перенести скуку быть одной… Поезжайте… я займусь музыкой…
С Чарова как будто спали оковы. Помявшись еще немного на месте, он как будто нехотя встал, велел подавать лошадей.
— Если б не нужно было, право бы ни за что не поехал, — сказал он, сев подле Саломеи и поцеловав ее в плечо.
— Пошлите, пожалуйста, за мосье Жоржем, я буду с ним играть в четыре руки.
— Не понимаю, Эрнестина, что тебе вздумалось взять этого мальчишку; ну, какой он артист? Я тебе рекомендовал лучшего фортепьяниста…
— Учителя? Мне учитель не нужен.
— Но он мог играть с тобой в четыре руки; а этот мальчишка только сбивает тебя. Вчера я прислушался: ты его поправляла на каждом шагу.
— Ах, оставьте, вы не понимаете музыки.
— Как хочешь, ma ch?re, мне только досадно, что всякое животное берется не за свое дело. Я не понимаю, как ты не замечаешь, что он просто играть не умеет.
— Да, я хочу переобразовать его игру по своей методе и приспособить для аккомпанемента; с каким-нибудь глупым виртуозом этого сделать нельзя.
— Не понимаю. Впрочем, как хочешь, я только так сказал.
— В котором часу вы возвратитесь? — спросила Саломея, когда Чаров, прощаясь, поцеловал у нее руку.
— Я постараюсь скорее возвратиться; я не хочу, чтоб ты без меня скучала. Во всяком случае, я возвращусь часам к шести, и мы будем обедать вместе.
— Но вы не располагали обедать дома.
— Но ты не любишь обедать одна.
— Со мной будет обедать мосье Georges.
— Приглашать бог знает кого с улицы обедать с собой! — сказал Чаров с досадой. — Нет уж, пожалуйста, Эрнестина, это мечта!.. Всякая ска-атина будет у меня в доме обедать! — прибавил он по-русски.
— За кого вы меня почитаете? За женщину с улицы, которая не знает приличий? — произнесла, гордо вскинув голову и презрительно усмехнувшись, Саломея.
— Помилуй, Эрнестина… Ты всем обижаешься, — сказал Чаров, всегда смирявшийся пред непреклонным высокомерным взором ее. Он выражал для него всю полноту достоинства не только светской женщины высшего тона, но какой-то Юноны, нисшедшей для него с Олимпа.[284] Как будто припоминая, что Эрнестина не простая смертная, Чаров тотчас же преклонял пред ней колена и молил о помиловании.
Вместо ответа на его слова Саломея очень спокойно отняла свою руку, которую он хотел взять.
— Ты меня не поняла, ma ch?re, — начал Чаров в оправдание, — мне все приятно, что ты желаешь… но иногда нельзя же… мне показалось, что ты рассердилась на меня и хотела затронуть этим мое самолюбие…
— Рассердилась! Что это за выражение? Я его не понимаю.
— Если не понимаешь, так и не сердись, — сказал Чаров, прилегая к плечу Саломеи.
— Пожалуйста, поезжайте; дайте мне успокоиться от неприятных чувств, которые вам так легко во мне возбуждать.
— Какая ты, Эрнестина, раздражительная, — хотел сказать Чаров, но побоялся. — Ну, прости, — сказал он ей вместо этого и помчался в клуб.
На душе у него стало легко. Есть тяжелая любовь, от которой истомленное сердце радо хоть вздохнуть свободно.
В клубе Чарова встретили с распростертыми объятиями. Он как будто ожил со всеми своими причудами и поговорками.
— Чаров! душа моя! Где ты, mon cher, пропадал? Можно с чем-нибудь поздравить?
— У-урод ты, душа моя! ты знаешь, что я поздравления с праздником принимаю у себя в зале, а не здесь.
— Нет, скажи правду, — сказал один из закадычных друзей, взяв его под руку и отведя в сторону. — Говорят, ты женился?
— Ска-атина! Что ж это — запрещенная вещь, что ли, что ты меня спрашиваешь по секрету?… Аа! Рамирский! Ты как попал сюда? — вскричал Чаров, увидя Рамирского.
— Совершенно случайно, — отвечал, невольно смутясь от горьких воспоминаний, Рамирский.
— Помнишь еще или забыл свой malheur,[285] братец? Я сам вскоре получил отставку; это уж такая служба: долго на месте не просидишь. Меня, братец, отставили за грубость.
— Тебя, mon cher? Какая служба? Когда же ты служил? Каким образом тебя отставили? — прервал приятель Чарова.
— Очаровательная служба, братец, по вздыхательной части; да я вздыхать не умею.
Рамирский не вынес, отвернулся к магнату Волобужу, который стоял подле и вглядывался в Чарова.
— Позови же этого ска-атину к себе, — сказал магнат, отходя с Рамирским на другой конец залы.
— Ах полно пожалуйста, я его терпеть не могу!
— Я сам его терпеть не могу, — сказал и магнат, — это-то и причина, по которой я хочу с ним познакомиться покороче.
— Это кто такой? Что за новое лицо? — спросил Чаров у своего приятеля, показывая на магната.
— Это иностранец, венгерец Волобуж, магнат, богач и прелюбезный человек.
— Аа! Это-то он. Мой наследник у Нильской? Что, правда это, что он близок к ней?
— Говорят; впрочем, очень вероятно; он вскружил голову всем дамам.
— Ах, ска-атина!
— Скотина, скотина, а молодец; из первых магнатов Венгрии; говорят, что кремницкие золотые и серебряные рудники принадлежат ему… Какие, говорят, у него великолепные замки в горах!..
— Тем лучше; уу-род! Играет он в карты?
— О, еще как!
— Так я оберу у него всю золотую руду и все замки, поселюсь в Венгрии; мне Россия надоела!.. Уу-род! — сказал Чаров.
Хвастливая мысль как будто подожгла его.
— Честное слово оберу его! — прибавил он разгорячась.
— А что ты думаешь, накажи-ка его в самом деле; это славно! — сказал приятель Чарова.
Известно, что не столько собственные мысли, сколько люди любят поджигать друга на предприятия, где можно сломать голову: любопытное зрелище, весело смотреть, ахать и восклицать: каков!
— Рамирский! — оказал Чаров, схватив его за руку, так что он вздрогнул, пробужденный внезапно от задумчивости, — Рамирский, ты коротко знаком с этим венгерцем?
— Мы рядом живем в гостинице «Лондон», и вот все мое знакомство.
— Он, mon cher, говорят, интересный человек. Он у тебя часто бывает?
— Да, когда дома, мы проводим время вместе.
— Я к тебе приеду, познакомь меня с ним. Завтра ввечеру я буду у тебя; пригласи его.
— Если хотите, я теперь же скажу ему, что вы желаете с ним познакомиться.
— Non, non, non, много чести!.. Лучше завтра у тебя, — сказал Чаров, — да! Что ты, mon cher, не ревнуешь его к Нильской?
