Деньги… но кто не знает, что только дай деньги в руку, воображение тотчас же начинает писать бюджет необходимых расходов и так займется этим делом, что все забыто.
Филат повесил голову.
— Что ж, сударь, кушать, что ли, готовить? — спросил он Ивана Даниловича поутру, когда тот торопился навестить вольную.
— Нет, нет, мы поедем сейчас же! — отвечал Иван Данилович, уходя.
— Да! поедем! Барыньке-то голодом просидеть, покуда поедем?
И он начал готовить суп из той самой курицы, которая высидела болтунов.
— Что, как чувствует себя ваша супруга?
— Не совсем еще… вот не угодно ли войти.
— Что, сударыня?
— Скажите ему, что спазмы утихли… но вот здесь болит, — отвечала Саломея по-французски, указывая на бок. — И голова очень дурна.
«Хм! придется составить микстурку…» — подумал Иван Данилович. — Я пришлю вам микстурку, так извольте давать через час по ложке, и все пройдет; а уж меня извините, мне, ей-богу, надо ехать.
— Нет, как вам угодно, я вас убедительно прошу пожертвовать мне несколькими днями, — сказал Чаров.
— Он хочет ехать? — спросила Саломея, — пожалуйста, не отпускай, я здесь умру без помощи… Я чувствую страшное расслабление.
— Я ни за что не пущу его, — отвечал Чаров и уговорил Ивана Даниловича остаться еще на день, потом еще на день.
— Да помилуйте, я не могу, — сказал, наконец, решительно Иван Данилович, — я служу, остался здесь без отпуска, мне надо непременно ехать.
— Ска-а-тина! — сказал по привычке Чаров, но про себя. — Послушайте, Иван Данилович, угодно вам будет принять мое предложение?
— Какое?
— Быть медиком при моих именьях, с двумя тысячами рублей жалованья. Квартира здесь в доме, во флигеле, экипаж, прислуга, провизия и, наконец, все, что вам угодно?
Иван Данилович задрожал от неожиданного счастья. Прослужив определенный срок в полку, он давно уже рассуждал с женой о затруднениях походной жизни с семейством и желал получить какое-нибудь оседлое местечко с хорошим жалованьем.
— Я поговорю с женой, — сказал он Чарову и тотчас же побежал на квартиру, и вместо всех разговоров и совещаний крикнул: — Маша! Я выхожу в отставку.
Марья Ивановна побледнела, не понимая, что это значит.
— Поздравь, душа моя, и меня и себя: две тысячи рублей жалованья, квартира, прислуга, экипаж, провизия!..
Марья Ивановна всплеснула руками от радости. Он рассказал ей о сделанном предложении, и туг же вместе сочинили они счастливую свою будущность; решили, и Иван Данилович пошел в дом, объявил Чарову, что он согласен и тотчас же подаст в отставку.
— Очень рад, — сказал Чаров.
Филат, готовя кушанье в задней избе, ничего не знал и не ведал об этом решении.
— Филат! Филат! — закричала Марья Ивановна, когда он пришел накрывать на стол, — знаешь ли что?
— Что, сударыня?
— Ведь мы остаемся здесь.
— Как?
— Иван Данилович выходит в отставку.
— Владыко ты мой, царь небесный! что это он вздумал?
— Да как же, — продолжала Марья Ивановна, — он будет медиком при этом именье, будет получать две тысячи в год жалованья, квартиру, экипаж, прислугу…
— Ооо! Господи ты мой! — завопил: Филат, хлопнув тарелку об землю.
— Что это ты, Филат, бог с тобой! — вскрикнула Марья Ивановна, вздрогнув, — ты испугал Леночку.
— Ничего, — отвечал Филат, выходя из комнаты.
Вышел он, остановился посреди двора и зарыдал. Это были первые слезы Филата после того, как ему забрили лоб. Солдатская душа даром не плачет.
Выплакался, постоял на месте, задумавшись, вздохнул, пошел, споткнулся на камень… — пьфу!.. — да как схватит его, хлоп об стену…
— Собака проклятая!
Снова вздохнул и побрел на кухню. Но тут словно как запретили ему заботиться обо всем, словно как не его уж дело быть кухмистером, чумичкой, прачкой, слугой. Постоял, постоял — пошел к воротам, сел на завалинку.
Вот Иван Данилович торопится что-то домой.
Филат и не думает вставать перед ним.
— Филат! — кричит издали Иван Данилович. Филат не отвечает.
— Филат! — повторяет Иван Данилович, озабоченный каким-то душевным довольствием, — собирай сейчас все, да переносить в дом… там покажут тебе комнаты…
— А обедать-то когда? — спросил Филат, вставая.
— Не нужно, там будет у нас и стол поварской.
— Иван Данилович! — проговорил Филат упрекающим голосом и качая головой.
— Ну?
— Иван Данилович! Бог с вами! Что вы делаете?
Как ни крепился Филат, а слезы брызнули, и он, закрыв лицо руками, зарыдал.
Иван Данилович как будто вдруг очнулся от очарования, понял упрек, остановился, смотрит на Филата, задумался.
— Иван Данилович! — начал снова Филат, — кого вы это слушаетесь, сударь, такие дела делать!.. Барыньки, что ли, послушались? Молода еще Марья-то Ивановна советы вам давать выходить в отставку… На деньги польстились: жалованья стало мало… Поди-ко-сь! много человеку нужно: до сей поры жили же!.. а тут вдруг, ни с того ни с сего… Ну, мало, возьмите и мое, какое ни на есть, все-таки деткам-то вашим на молочко да на кашку достанет… С меня и пайка довольно…
— Иван Данилович! — раздался из окна голос Марьи Ивановны.
Филат умолк. Иван Данилович, повесив голову, вошел в избу. Марья Ивановна сидела у окна и заливалась слезами.
— Машенька, душа моя, о чем ты плачешь? — спросил Иван Данилович, испугавшись.
Он привык к слезам полковницы и всегда смотрел на них равнодушно, но слезы Марьи Ивановны как будто канули ему па сердце.
— О чем ты плачешь, друг мой? — повторил он.
— Ни о чем, — проговорила Марья Ивановна и еще горчее залилась слезами.
Не понимая причины, Иван Данилович насилу унял слезы ее.
— О чем же ты плакала?
— Мне показалось, что вы передумали… Филат вам, бог знает, что наговорил…
— Помилуй, я буду слушать Филата! Вот тебе раз!.. Что я, Вася, что ли, которому он сказки рассказывает… Филат! — крикнул Иван Данилович, — укладывай! да переносить все в дом!
— Да что, Иван Данилович, я уж вам не слуга: я служил вам, покуда вы на царской службе были; а теперь у вас там, чай, есть целая дворня…
— Как ты смеешь грубиянить?
— Я не грубияню, а правду говорю.
Иван Данилович вспыхнул гневом и заходил по комнате.
— Я сама уложу все, — сказала Марья Ивановна и бросилась все прибирать.
— Уж не извольте беспокоиться, сударыня, — сказал Филат, — не ваше дело.
В это время вошел человек, присланный от Чарова.
— Барыня приказала просить вас поскорее к себе, — сказал он, — а если что нужно переносить из поклажи, так я привел с собой двух человек.
— Вот кстати, — сказал Иван Данилович, — распорядись, душа моя, а я пойду.
— Хорошо, — отвечала Марья Ивановна с веселым взором и велела было пришедшему человеку нести чемодан.
— Куда нести? — крикнул Филат, — нет уж, я не дозволю чужому человеку дотронуться до господского: я за все отвечаю. Ступай, брат! на руках-то тебе ничего не достанется нести: у нас есть бричка. Всякое дело хозяина знает. Ступай!
— Как прикажете? — спросил лакей у Марьи Ивановны, воображая, что Филат, верно, пьян.
Затронутое самолюбие взволновало ее, но, боясь грубого Филата, она проговорила:
— Ступай! он сам уложит и перевезет.
Ни слова не говоря, надутый, как мышь на крупу, Филат исполнил свое дело; уложил все в бричку, запряг лошадей и донес Марье Ивановне, что все готово.
Переезд был не далек. Флигель по ветхости неудобен был для жительства. Ивану Даниловичу с семьей отвели две комнаты в доме; две комнаты, проникнутые насквозь тлением; но потолок еще держался, стены стояли; обои прикрывали смертные недуги их; но гноище проросло грибами из-за подполья. Их очистили, и комнаты, уставленные прочной старинной мебелью, показались для Марьи Ивановны, после черных и душных изб, роскошью, какой лучше желать нельзя.
Для прислуги дан был дворник и его единородная дщерь Татьяна. О завтраке, обеде, ужине, самоваре нечего было беспокоиться: в определенное время все это являлось, как в волшебных сказках. Толстый буфетчик придет, молча раскинет скатерть, поставит приборы, принесет кушанье, доложит: «Готово кушать, самовар готов!» — и дай бог только хороший аппетит.
